С волками жить - Стивен Райт Страница 72

Под конец дня они разбили лагерь на полянке, которую Хенри и Джалон вырубили из подлеска заточенными стальными парангами. Уже через полчаса возник кое-какой простор и уютное односкатное укрытие с прочным полом из подроста, удобно приподнятым на несколько дюймов над сырой заросшей почвой и укрытым ковром губчатого слоя древесной коры. На ужин были рис, само собой, и костлявая речная рыба, которую Хенри поймал в сумерках на самодельный крючок и бечевку в руке. Коупленды уже начали фантазировать о провианте, оставшемся за тридевять земель: Дрейк пускал слюни на мороженое густой первосортной разновидности, громадные кубки с горкой ромового с изюмом и пралине со сливками, чем выше содержание молочного жира, тем лучше, Аманда погрузилась в грезу о шоколадно-трюфельном, о тонких лепных ракушках крем-фреш, и с джином, и с «Гран-Марнье», а еще жидкая вишня и малиновое пюре – воображаемые вкусы слаще всего.

Потом Хенри, сурово посасывая свою мертвую трубку, принялся рассказывать им истории, которые слышал в детстве, – про великие дни охоты за головами в не такой уж и древности, когда раскрашенные экспедиции из шести-семи сотен человек в пернатых боевых уборах из плетеного ротанга, в шубах из меха бируанга и вооруженные длинными клинками мандау с роговыми рукоятями, заточенными копьями и щитами из плотного камедного дерева, на которых изображено причудливо нежное и детское личико бога деревьев в косматой рамке из человеческих волос, когда, скандируя в исступлении, эти воины уходили строем в длительные рейды по опасным краям за горами. То было время, когда мир духов был ясен и бодр. На всякое решение, всякое деяние имелась песня, узор полетов птиц, сны о них, этих вдохновенных посланниках богов. Птицы рассказывали им, в какую сторону путешествовать и когда. Птицы вели их к границе вражеской деревни и на рассвете направляли их нападение. Мужчины врывались на участок, ревя, как обезумевшие быки. Длинные дома неприятеля немедленно поджигались, на разбегавшихся селян охотились, их лишали жизни и освобождали от голов, где б ни суждено им было пасть. Эти драгоценные трофеи затем пеклись, обернутые в пальмовые листья, и доставлялись домой с торжеством под шумное одобрение дожидавшихся мужчин семейств. Такова была цель войны. Маленьким мальчикам давали подержать мечи и учили их бить ими по свежим головам. Женщины танцевали с ними, изображая действия своих мужчин, иногда в неистовстве кусая мертвые губы и щеки. Пир и пьянка длились дни напролет, а когда празднование наконец заканчивалось, новые головы подвешивались в сетках вместе со старыми на веранде длинного дома так, чтобы до них не могли достать клацающие зубами собаки. Все бывали счастливы очень подолгу. Головы служили вместилищами божественной силы и, подобно волшебным семенам, будучи посаженными в сердце деревни, в грязь пади, даровали здоровье, плодородие и процветание каждому члену племени.

– Но эту практику, – спросила Аманда, – объявили вне закона много-много лет назад?

– О да, – согласился Хенри. – Официально – во время моего дедушки. С тех пор больше никаких военных вылазок. Но иногда, знаете, люди злятся друг на друга.

– Значит, теперь, если случается убить врага, это действие понимается как убийство, а не ритуал? – спросил Дрейк.

– Да.

– А головы когда-нибудь забирают?

– Да, но очень редко. Никто не знает, ни правительство, ни полиция, ни миссионер. Очень редко. Вы не должны эту тему ни с кем обсуждать, пожалуйста. Очень деликатное дело.

– Я читал, что в трудовых конфликтах несколько лет назад убили каких-то лесных и нефтяных чиновников, а когда тела нашли, голов при них не было.

– Да, – просто ответил Хенри. – Очень деликатное дело.

Коупленды встали лагерем на землях таких событий, переживали такой трепет, какого бы им нипочем не мог сообщить никакой теле– или киноэкран. Или же так им нравилось воображать. Экраном теперь им служила тьма, и весь его покрывало множество чужих глаз, незримо глядящих на них в ответ. Когда Аманде занадобилось «сходить в уборную», как она пикантно выразилась, Дрейк проводил ее до реки – храбрец с большим фонариком. Она выступила из шортов и трусиков, забрела в теплый черный поток и присела по-индонезийски, а рулончик трепещущей бумаги неуверенно взметнулся над головой, луч света игриво скакал вокруг нее – занималась ли она когда-либо чем-нибудь нелепее этого изматывающего нервы похода за испражнением под открытым небом? – тревожно мечась туда и сюда, проверяя, не удалось ли какому-нибудь живому существу подобраться сзади, и одновременно стараясь избежать соприкосновения с образчиками ее собственных плавучих экскрементов.

После того, как их кухонный костерок догорел, а керосинки затушили, из иллюзорной безопасности своей противомоскитной сетки они пережили явление естественной тьмы, которая была почти совершенной, если не считать жутковато светящихся стволов нескольких деревьев поблизости – они мягко тлели каким-то фосфоресцирующим грибом, и Дрейк с Амандой обнаружили, что здесь, в этом плодородном климате, ночь говорит на тысяче языков. Твари лопотали и вякали, выли и жужжали, ухали и ревели нескончаемым гамом поразительной громкости.

– Звучит, – объявила Аманда, – как в видеоигре.

Дрейк повернулся к жене – даже на этом кратком расстоянии разглядеть ее он на самом деле не мог – и сказал:

– Интересно, кто побеждает?

Пока они лежали, пытаясь собрать все минуты сна, какие могли, и выставить их против требований наступающего дня, жуки шлепались в сеть падающими орехами, суетливая ночная жизнь вокруг них постепенно сливалась в мягкую бурю смутного белого шума, забытый телевизор в соседней комнате закончил свое вещание, пока ты засыпал, думая о другом.

Сон Дрейка: его первый кадр в режиссерском кресле, и события развивались катастрофичнее некуда, взрывались лампы софитов, рушились декорации, запарывались реплики, актеры опаздывали, их приходилось искать, съемочная группа грызлась между собой, управленцы жаловались, истощались средства, а посреди очень сложно устроенного дубля ключевой сцены в камере закончилась пленка. Но это его шанс, возможно, единственный, показать миру, киноиндустрии, на что он способен. Нельзя бросить. Поэтому он, сгорбленный над монтажным столом, с носа каплет пот, парализованный осознанием того, что не имеет понятия, как смонтировать фильм в связное произведение, отдельные сцены в нем – просто множество разнообразных игральных карт, с интересом задумывается, будет ли вообще иметь значение порядок раздачи. Заметит ли публика? Не все ли равно ей будет? Вопросы раскачиваются над пропастью. Публика тоже. Он строит мост. Ему нельзя промахнуться. Фильм у него в руках, он скользок, он распадается на куски, его не удержать, он как змея, он в его руках.

Поднялись они на сырой заре, пробудились от сна без отдыха, чтобы спокойно занять свои вялые места в баркасе, как вчера, безмолвно разглядывая, словно насытившиеся гурманы, милю за абсолютной милей лопающейся, визжащей, кишащей чрезмерности, зелени без начала или конца, первобытности со мшистою спиной, стеснившейся против вчерашнего нежного новорожденья, все те же случайные элементы сочетаются, пересочетаются нескончаемой круговертью порожденья и упадка. Масштаб подобных просторов настолько велик, что ощущение самих себя у Коуплендов, простецкая человечность, возвеличивающая всякое ничтожное «я», теряли тургор, форму свою, добрую долю своего размера. Были они маленькими и были одинокими, уединение их по временам оживлялось зеленым шнуром древесной змеи, зловеще болтающимся поблизости, или редким видом кахау с мясистым носом, что робко удирает в древесную крону повыше. Затем джунгли вновь возвращались к своему настроению уравновешенной безмятежности, и лодка плыла дальше, дым от бессчетных гвоздичных сигарет Дрейка висел неподвижно в застойном воздухе у них в кильватере. Под конец дня на черных кожистых крыльях над самыми их головами пронесся, ухая, малайский калао – тотемная птица-носорог лесного народа, перенося прямо у них на глазах, уставившихся в испуганном изумленье, свежую душу в дальнюю страну мертвых, и напоминая Аманде – без особой на то причины – об их нескончаемом перелете сюда из Лос-Анджелеса, скомканные часы, гнилостные мысли в ноющей алюминиевой трубе, к чьей наружной шкурке липла своим накрашенным изображением Гаруда, мифическая солнечная птица, способная переносить Вишну, Господина Жертвоприношения, из одного мира в следующий быстро, молниеносно. Национальная авиакомпания Индонезии действовала на скоростях поскромнее. Голубой изгиб Тихого океана тянулся в бесконечность. Еще дома Аманда добровольно работала в экологической группе «Донная волна», посвятившей свою деятельность сбору средств и планетарному сознанию. До этой поездки, однако, она не понимала толком, насколько действительно велика планета.