Любовный недуг - Анхелес Мастретта Страница 71

Всю следующую неделю они втроем ходили в театр, где пела одна куплетистка, в оперетту, где мелкие печали позволяли людям без стыда оплакивать свое большое горе, и в цирк, который напоминал Эмилии о том тяжелом вечере в ее отрочестве, когда она узнала, что Даниэль в тюрьме.

Представление было точно таким же: два клоуна, неизменная наездница, укротитель чахлых тигров, три ссорящихся карлика, изнуренный акробат, пять балерин неопределенного возраста. Друзья радовались этому зрелищу, словно никогда не видели раньше, словно цирковой спектакль был абсолютным близнецом бреда, в котором они жили. Когда, покачавшись немного на качелях, гимнастка прыгнула вниз, в открывающуюся перед ней бездну, Эмилия нашла ухо Даниэля и прошептала: «Из всех опасностей, которым я подвергала свою жизнь ради Вас, сеньор, единственное, что бы я не стала делать, – это не подвергать свою жизнь таким вот опасностям».

Не только они жили как на иголках, весь город, казалось, находился в полете с одних качелей на другие. Звуки боя на окраинах были слышны так, будто бои шли уже в городе. Каждый вечер его жители кутили, будто солдаты в увольнении. Каждый день был как последний, каждый день приносил потери, менялись заведенные привычки. И даже солнце светило по-другому.

Даниэль начинал работать рано утром. Он писал хронику и статьи для нескольких иностранных газет. Весь день он проводил среди революционеров то одного, то другого лагеря. С одними он встречался в их штабе и на общих собраниях, с другими – тайком, по ночам, у них дома или у тех, кто их укрывал с риском для жизни. Он познакомился и с теми и с другими, когда они воевали в одной армии, чтобы убрать с поста президента того, кто убил Мадеро. Он не участвовал в спорах и конфликтах, разделивших их позже. Поэтому он считал, что каждая сторона была отчасти права, и не отдавал ни одному лагерю эксклюзивных прав на свою совесть.

– Ты гонишься за химерами, – сказал ему Карденаль с испанской категоричностью. – Все кончится тем, что обе стороны объявят тебя предателем.

– Сколько я его знаю, он всегда гонится за химерами, – сказала Эмилия.

– Не говори так, словно ты стоишь обеими ногами на земле, – ответил Даниэль. – Каждое утро ты погружаешься в ад. Есть ли на свете большая химера, чем ежедневные местного значения бои со смертью?

Эмилия Саури предложила свои услуги Красному Кресту. Ее предложение встретили как глоток воды в пустыне. Брали всех, кто предлагал свои услуги. Никто не спросил, есть ли у нее диплом. Каждый день был как экзамен, и, чтобы сдать его, достаточно было обладать необходимым запасом мужества. С восьми утра и до шести вечера Эмилия была на ногах, находя решения для сотни вопросов. Больных было больше, чем коек, в воздухе стоял едкий запах гниения, а стоны раздавались один за другим. Но, как правильно говорил Даниэль, эта музыка придавала ей новые силы. Чтобы жить, ей недостаточно было одной любви к нему.

Когда ночью разговор касался этих тем, между ними разверзалась пропасть, через которую они сразу перекидывали мост. Остальное время они жили наверху блаженства. По крайней мере, именно это писала Эмилия своим родителям, и это подсказывало ей ее подсознание, когда было время к нему прислушаться. Потому что времени как раз и не хватало. Когда она выходила из госпиталя, Даниэль тащил ее в городской водоворот, страстно желая нарушить свое затворничество и поговорить с любым интересным человеком. Врачи и политики, послы и певцы, художники и тореро, все, кто представлял интерес в этом городе, все дружили с ними, хотя по-настоящему близкими друзьями стали только Рефухио с его предсказаниями и Карденаль, настаивающий на том, что разум – это главный и единственный метод анализа.

В начале июля армия Каррансы вошла в столицу, сломив сопротивление конвенционистов. В столице снова сменилось правительство, руководители и деньги. Даниэль был уверен как никогда, что сможет убедить одних в необходимости заключения пакта с другими. Он нанес визит генералу, командующему войсками каррансистов, и пил и говорил с ним всю ночь. Рефухио высказал мнение, что он зря рискует, прося снисхождения для побежденных, которые пока еще таковыми не являются. Даниэль посмеялся над его словами, но не прошло и недели, как ему пришлось просить прощения за свои сомнения: конвенционисты снова взяли город, что явилось неожиданным поворотом для всех, кроме Рефухио.

– А вот теперь, – сказал он Консуэло, – тратьте быстро ваши бумажки, потому что это их последнее пребывание у власти.

Второго августа конституционалисты вернулись, чтобы остаться. Тогда, к своему ужасу, Карденаль заразился провидческими настроениями дона Рефухио. В тот же вечер он сказал Даниэлю за скудным ужином, добытым для них Консуэло:

– Как только определится победитель, тебя начнут преследовать. Никто не поверит, что ты – друг и тем и другим.

Даниэль посмеялся над таким предсказанием. Но Эмилия содрогнулась в душе. Госпиталь нуждался в ней как никогда. В стычках последних месяцев появилось много раненых, за которыми она ухаживала, не спрашивая, из какого они лагеря. Однако, находясь среди них, она осознала масштабы лихорадочной ненависти, движущей армиями, и легко могла представить себе, как распорядятся этой ненавистью уцелевшие. Ни одна из сторон не станет проявлять понимания, и тот, кто не будет с ними, неизбежно будет против них. Это был случай Даниэля, как бы легкомысленно он к этому ни относился, прячась за своим смехом от опасности. И опять ветер политики врывался в мир Эмилии, сровняв с землей карточный домик, построенный ею за эту недолгую замужнюю жизнь.

Однажды дождливым утром, в воскресенье, в город приехал Сальвадор Куэнка. Он прибыл из Веракруса, резиденции правительства конституционалистов и его первого руководителя Вентусиано Каррансы. Он приехал с группой уполномоченных для работы в Министерстве иностранных дел и пришел на завтрак к Эмилии и Даниэлю, принявших его с радостью после стольких лет разлуки. Сальвадор Куэнка был приближенным Каррансы, пользовался его поддержкой и доверием. Он был уверен, что конвенционисты в конце концов потеряют ту часть страны, которую все еще удерживали, и что чем раньше это случится, тем лучше будет для всех. Даниэль был так рад встрече и так уверен в единстве их взглядов на политику, что с тем же удовольствием, с каким слушал его, пустился в рассуждения о необходимости искать компромиссы, не допустить раскола революции и не потерять столько полезных людей из-за ненависти и предрассудков, наносивших ущерб стране и не позволявших управлять ею достойно и благородно. Сальвадор выслушал его, потихоньку прихлебывая кофе, показавшийся ему безвкусным и унылым. Затем он объяснил своему брату, в какой опасности он находится из-за подобных советов, которые он без всякой задней мысли давал в присутствии тех, кто слушал его с опаской и недоверием. У него повсюду были враги. И среди генералов, с которыми он разговаривал, и среди дипломатов, которые в искренности его статей видели восхваление своих врагов. Он вызывал подозрения среди вильистов, считавших его обрегонистом, и каррансистов, уверявших, что он – сапатист. Для него не было другого выхода, кроме ссылки. Он сам позаботится о том, чтобы организовать его возвращение, когда все уляжется, но в ближайшие месяцы ему лучше пожить где-нибудь в другом месте. А пока что кругом слишком много убийц, пустившихся во все тяжкие, слишком много неконтролируемого гнева, чтобы Даниэль остался тут дразнить их своими статьями и речами о цивилизованности и разумном управлении.