Устал рождаться и умирать - Мо Янь Страница 71

Когда я перебрался на новое место, стояла глубокая осень, в солнечном свете больше красного, чем белого. Красное солнце окрашивает красным листву абрикоса, ничуть не хуже красной листвы в Сяншани [150]— я, конечно, знаю, где находится Сяншань, конечно, знаю, что красная листва символизирует любовь, что она может вызывать в памяти стихи… Каждый день на закате или восходе солнца, когда свиноводы ужинают или завтракают, в хлеву необычно тихо. Вот в это время я встаю на задние ноги, складываю передние на груди. Срываю с абрикоса красные листья и жую. Листья горькие, богаты клетчаткой, снижают кровяное давление и чистят зубы. Жую их, как модная молодёжь сегодня жевательную резинку. Бросаю взгляд на юго-запад: там рядами выстроились свинарники, ровнёхонько, как армейские казармы. Они прячутся среди сотен абрикосовых деревьев, в багровом зареве заката или в отсветах восхода листья полыхают огнём или переливаются красками утренней зари. Красота несравненная. Людям в то время жилось несладко, не хватало одежды и еды и не до красот природы было. А вот сохранись все эти деревья и свинарники до наших дней, вполне возможно было бы зазывать сюда городских любоваться красной листвой. Весной проводить праздник цветения абрикосов, осенью — праздник красной листвы. Поели бы в свиных загонах, поспали в хлевах, на деле испытали бы, что такое деревня. Заболтался, извините. Я поросёнок с богатым воображением, каких только бредней нет в голове. Такого иногда нафантазирую, что самому страшно становится, да так, что обделаешься и обмочишься. Или страшный хохот разбирает. Обделавшийся и обмочившийся поросёнок — эка невидаль, а вот таких, кого хохот разбирает, кроме меня и нету. Об этом ещё поговорим, а пока умолчим.

Как раз в один из этих дней, когда абрикосовые листья были ярко-красными, в первой этак декаде десятого месяца — ну да, память у меня ещё хоть куда, — на рассвете в первой декаде десятого месяца, когда только что выкатилось солнце, большое, красное, нежное, появился Цзиньлун. Давненько его не было. Вместе с ним пожаловали четверо братьев Сунь, что у него на побегушках, и бухгалтер большой производственной бригады Чжу Хунсинь. За каких-то пять тысяч юаней они купили в районе Имэншань тысячу пятьдесят семь голов свиней, меньше пяти юаней за каждую, страшно дёшево. Я в это время выполнял в своих роскошных апартаментах утренние упражнения: ухватывал передними ногами свешивающуюся во двор ветку абрикоса и подтягивался. Ветки гибкие и прочные, хорошо пружинят, тело то и дело отрывается от пола и парит среди красной листвы. Таким образом достигались три цели: во-первых, тренировка, во-вторых, радость от преодоления земного притяжения, а в-третьих, пол устилается листьями, которые я сгребаю на спальное место и готовлю мягкое тёплое ложе. Зима, похоже, ожидается суровая, и хотелось как следует подготовиться к холодам. Вот когда я развлекался с веткой, и донёсся рокот моторов. Поднимаю голову и вижу три грузовика с прицепами, они приближаются по дороге со стороны абрикосового сада. Видно, путь проделали долгий, будто через пустыню прошли: под толстым слоем пыли на капотах даже не разобрать, какого они цвета. Трясясь и покачиваясь, грузовики въехали в абрикосовый сад и остановились за новыми свинарниками, на пустыре, усеянном битым кирпичом, осколками черепицы и грязной соломой. Походившие на чудищ, которым трудно совладать с длинными хвостами, они долго ворочались, прежде чем окончательно застыть. Из кабины первого грузовика вылез растрёпанный и неумытый Цзиньлун, из двух других — бухгалтер Чжу Хунсинь и Сунь Лун, старший из братьев Сунь. Потом из кузова третьей машины показались остальные трое братьев Сунь и похожий на чертёнка Мо Янь. Лица всех четверых тоже покрывал толстый слой пыли, они смахивали на терракотовых воинов Цинь Шихуана. Доносившееся из кузовов и прицепов похрюкивание становилось всё громче и вскоре переросло в пронзительный хор. Радости моей не было предела: я понял, что времена процветания свиней наступили. Как выглядят эти имэншаньские свиньи, я ещё не знал, лишь слышал их хрюканье, но по тому, как от них несло дерьмом и мочой, уже догадывался, что это за уроды.

На новеньком «золотом олене» примчался Хун Тайюэ. Велосипеды тогда были дефицитом, покупать их по талонам могли лишь партсекретари больших производственных бригад. Хун Тайюэ оставил велосипед на краю пустыря у одного из абрикосов со спиленным наполовину стволом, даже замка не повесил — видно было, что обрадован донельзя. С широко распростёртыми объятиями, словно приветствуя вернувшегося из дальнего похода воина, он направился к Цзиньлуну. Обнимать его он, похоже, не собирался, это у иностранцев так принято, но не у китайцев эпохи великого свиноводства. Подойдя к Цзиньлуну, он вдруг опустил руки и похлопал его по плечу:

— Ну что, купили?

— Тысяча пятьдесят семь голов, задача выполнена с лихвой! — доложил Цзиньлун, но тут же зашатался и прежде, чем Хун Тайюэ успел поддержать его, свалился в обмороке.

Вслед за Цзиньлуном стали пошатываться и братья Сунь, и прижимавший к себе чёрный портфель из искусственной кожи бухгалтер Чжу Хунсинь. Один Мо Янь держался бодрячком и, размахивая руками, заорал:

— Мы таки вернулись! Победа!

Их освещали багровые солнечные отсветы, и вся сцена смотрелась торжественно-печально. Хун Тайюэ махнул кадровым работникам большой производственной бригады и ополченцам, чтобы этих свинозакупщиков, в том числе и трёх водителей, славно потрудившихся для достижения успеха, проводили в жилища свиноводов и распределили по комнатам. И громко распорядился:

— Хучжу, Хэцзо, пусть пара женщин приготовит лапшу и яичницу в благодарность за труды, а всех остальных сюда на разгрузку!

Задний борт прицепов открыли, и я узрел весь этот ужас. Это что — свиньи? Да их назвать так язык не повернётся! Разнокалиберные, разноцветные, перемазанные в навозе, и вонища от них просто невероятная. Я поспешно ухватил пару абрикосовых листьев и заткнул ноздри. А я-то ждал прелестных маленьких хрюшек, с которыми мне предстоит подружиться и, как будущему повелителю свиней, наслаждаться у них успехом. Кто бы мог подумать, что это будет стадо чудищ, наполовину диких волков, наполовину диких свиней! Мне и видеть-то их больше не хотелось, но их странные вопли всё же возбуждали любопытство. Хоть душа во мне человечья, старина Лань, я всё же поросёнок, так что от меня ждать? Если у людей любопытства хоть отбавляй, что говорить о поросёнке?

Чтобы отчаянный визг новичков не воздействовал на барабанные перепонки, я заткнул уши шариками из растёртых листьев. Напряг задние ноги, задрал передние, устроился на двух ветках и получил широкое поле обзора — всё, что делается на пустыре, прекрасно видно. Я осознавал, какая на мне лежит огромная ответственность: я должен сыграть важную роль в истории Гаоми семидесятых; мои деяния в конечном счёте занесёт в анналы классики этот паршивец Мо Янь. Нужно следить за своим телом, оберегать зрение, обоняние и слух — всё это непременные условия для того, чтобы стать легендой.