Как сделать птицу - Мартин Мюррей Страница 7

Я рассказала об этом Эдди, а он сказал, что принцип Филомены не имеет смысла. Он сказал, что это даже не принцип, а просто оправдание. Но Эдди и не были нужны такие принципы, потому что он всегда нравился людям. Эдди, наверное, очаровал бы женщину, сидевшую напротив меня, даже и не заметив этого.

Она чистила мандарин. Она сложила очистки в коричневый бумажный пакет, потом разломила мандарин пополам и нагнулась вперед, протягивая мне одну половинку, которая покачивалась на ее ладони. Она предлагала ее мне.

— Нет, спасибо, — отказалась я. Слова выскочили из меня прежде, чем я успела подумать.

Я сразу же опустила глаза и увидела туфли этой женщины, которые вызывали очень тревожное чувство и совершенно не соответствовали остальному ее облику. Я рассердилась. Никому не понравится, если ему начнет перечить пара туфель. Они больше походили на пару носков на резиновой подошве и имели специальные отделения для больших пальцев. И она не просто носила смешные туфли, она предлагала мне мандарин. Я посмотрела на нее.

— Вы едете в Мельбурн? — спросила я с легким вздохом утомленного жизнью человека. Меньше всего мне хотелось болтать. Для кого-то болтать это все равно что дышать, они могут разговориться с кем угодно. Но я не такая. Из-за моего носа я обычно не нравлюсь людям.

— Ну да, почти туда, прямиком в Тулламарин. Мне надо успеть на самолет.

— А куда вы летите?

— Всего лишь в Сидней. — Она улыбнулась мне, словно ее что-то слегка забавляло, а я наклонилась вперед.

— А что вы будете делать в Сиднее? — спросила я, хотя понимала, что это не совсем прилично — так выспрашивать человека о его делах.

— Еду туда по работе. Всего на один день.

— А живете в Каслмейне?

— Мне бы этого хотелось. Но живу я в Мельбурне. А мои родители живут во Фрайерстауне. Они на пенсии. Я их навещала. А ты? Куда ты едешь так рано?

Я выпрямила спину и закинула ногу на ногу, как делают настоящие дамы.

— В Мельбурн. Я еду по делу. — Я знала, что кажусь ей забавной в этом длинном красном платье в шесть часов утра. Я скрестила руки на груди.

— По делу, да? — Она улыбнулась так, будто могла понять и то, насколько деликатным было мое дело. Я даже подумала, что можно было бы ей все объяснить, но, заглянув обратно в свое сознание, не нашла там правильного начала. Дела там хранились в замороженном виде. Невозможно начать что-то рассказывать, пока вы еще полностью этим поглощены. Мне сначала нужно было все проглотить, сделать упорядоченным, упакованным, ясным как коробочка. Сделать чем-то таким, что я могла бы носить с собой, не вызывая переполоха, потопа или изумления.

Кроме того, мне казалось, что я где-то стою и оглядываюсь назад, но ничего толком не могу разобрать. Я не могла выбрать правильную линию поведения, не могла сказать — вот как обстоят дела, не говоря уже о том, что я совсем не могла рассказать, с чего все началось. Только Айви могла это сделать. Она видела все с самого начала.

В моем сознании царил странный вязкий беспорядок. Я поерзала на сиденье и посмотрела на женщину — прямо ей в глаза, — не для того чтобы ее увидеть, но лишь бы за что-то ухватиться. У нее был мягкий взгляд, и я чувствовала себя хорошо, когда смотрела в эти мягкие глаза.

На самом деле она оказалась совсем не такой, как я думала сначала, теперь, когда я знала, что она живет не в деревне. Для меня степень того, насколько человек мне интересен, измерялась длиной того отрезка, который тянулся от места, где я жила, во внешний мир. Чем длиннее отрезок, тем лучше человек. Однажды я общалась с человеком, который бывал в Аргентине. До настоящего времени он — лучший из всех, кого я встречала.

— А кем вы работаете? — спросила я женщину.

Она выплюнула косточку себе в руку.

— Театральным режиссером. А ты? — Она произнесла это тихо и мягко, как будто просто сказала «медсестрой у зубного врача» или «служащей банка».

Я неожиданно страшно смутилась.

— Я? Да я пока никем. Мне только семнадцать. А вы действительно театральный режиссер?

— Боюсь, что да. — Женщина пожала плечами с извиняющимся видом.

— Ну, а у меня мама была актрисой. — Я триумфально хлопнула ладонями по коленям.

— Да? А как ее зовут? Может, я ее знаю. — Она слегка улыбалась. Это была потаенная, внутренняя улыбка, она сквозила в ее открытом взгляде. И я позволила себе воспринять эту улыбку как одобрение.

— Эмма. Эмма Легран. А потом, когда она вышла замуж за папу, она стала Эммой Кларксон. Но вы вряд ли ее знаете, потому что она была актрисой во Франции, до того, как приехала сюда. Здесь она уже не играла.

— А почему?

— Она неважно себя чувствовала. И она жила в сельской местности. А там ведь ничем нельзя толком заняться. — Я закатила глаза и покачала головой, чтобы выразить ту обреченность, которая была знакома и мне самой, поскольку и я имела несчастье жить в сельской местности.

Женщина кивнула, и у меня возникло чувство уверенности в том, что она меня поняла. В конце концов, она была режиссером, а я очень уважала таких людей — творческих, как моя мама.

— Ну, как я понимаю, ты от матери унаследовала склонность к театральности.

— Откуда вы знаете? — спросила я, приложив руку к груди.

— Распознавать такие вещи — часть моей профессии. Да и платье выдает тебя с головой.

— А вот и не так, как вас ваши туфли, — сказала я, слегка поморщившись.

В ответ на это женщина громко расхохоталась. Она слегка задрала брюки и подняла ноги, чтобы я могла лучше рассмотреть ее обувь. Она продемонстрировала мне резиновые подошвы и объяснила, что обзавелась этими туфлями в Японии, где работала с театром буто, и что они оказались настолько удобными, что она иногда забывает их снять. У меня не было ни малейшего представления о том, что такое театр буто, но я не подала виду, поскольку женщина считала, что я имею склонность к театральности, а человек, по-настоящему склонный к театральности, просто обязан знать, что такое театр буто. Поэтому я сказала:

— Разумеется. — И: — Однажды я дошла в домашних тапочках почти до самой школы.

И это было правдой.

— Меня зовут Хелена.

— Манон. — Когда я протянула ей руку для рукопожатия, я почувствовала, что делаю что-то абсолютно безупречное. Даже то, как я представилась: не «я — Манон» и не «Мэнни Кларксон», а просто «Манон», — было сделано в точности так, как это следовало делать. Утонченно и изысканно. Никаких перегибов ни в ту, ни в другую сторону, точное попадание в прелестно звенящую ноту. Спокойная музыка этого момента проникла внутрь меня, и, в то время как солнце все сильнее заливало своим сиянием поля, я и сама была готова засиять вместе с ним. Я поднесла ладони к щекам, чтобы коснуться этого сияния, и даже уже после того, как Хелена достала книгу, а я откинулась на спинку сиденья и стала смотреть в окно, я все еще чувствовала безупречность этого момента, продолжавшего матово мерцать внутри меня. Старые костлявые деревья и голые пастбища выглядели так, будто они только что нарядились в совершенно новые, сверкающие платья.