Как сделать птицу - Мартин Мюррей Страница 6

Напротив меня села женщина. Мне это не понравилось. Мгновение моего отъезда было задумано как нечто, принадлежащее только мне, оно должно было оставаться открытым и исполненным возможностей, как незастекленное окно. К этому мгновению я относилась как собака, которая лает, охраняя свою территорию. Только я не залаяла. Я применила более изощренную тактику и пренебрегла общепринятыми в таких случаях небольшими знаками любезности и гостеприимства. Более того, я взглянула на женщину так, будто она была серым грязным облаком, возникшим на моем ясном бескрайнем горизонте. Это не заставило ее встать и уплыть прочь, подобно миссис миссис Поррит, но она повернула голову и стала смотреть в окно, и я утешилась тем, что мое нехорошее поведение предотвратило возможные беседы о ее невероятно одаренных детях, выигрывающих забеги, получающих награды и занимающих высокие посты. Я бы по-настоящему расстроилась, если бы мое недружелюбие, оставившее во мне же самой неприятный осадок, не принесло плодов.

Женщина не была одной из тех, кого Эдди называл «малышка». Ей было около пятидесяти, ее голова имела грушевидную форму, что производило такое впечатление, будто все, что в ней есть, стекло вниз и переполнило подбородок. Она сидела с серьезным выражением лица и слегка шевелила губами, как бы шепча что-то, или так, будто она перекатывала во рту какую-то мысль или слово. Одета она была во что-то свободное и темное, хотя на коленях ее лежала большая мягкая шляпа белого цвета. Она наклонилась, достала из сумочки сэндвич, отломила половину и аккуратно съела, подставив сложенную чашечкой ладонь, чтобы не накрошить. Но крошек и не было. Это был очень тщательно сделанный сэндвич, с обжаренной на решетке морковью и другими продуктами, полезными для здоровья. Человек, который не ленится обжаривать морковь для своего сэндвича, это очень особенный человек, совсем не похожий на меня. Я представила, как она расправляет уголки своих одеял. Я начала думать о всяких вещах, которые она, наверное, делает, а я не делаю никогда: например, промакивает рот салфеткой, или же всегда хранит носки строго по парам, или берет с собой зонтик просто на всякий случай, или всегда пристегивается ремнями безопасности. Я рисовала себе картины, как она посещает благотворительные обеды со своим мужем, мужчиной непредставительным, но неизменно при галстуке. Я решила, что ее мысли тоже всегда такие как положено и что она говорит ласковые слова двум своим детям. А ее дети непременно растут в сандалиях с ремешком в форме буквы «Т» и имеют оптимистичный вид. Интересно, а кто ее муж? Агент по торговле недвижимостью? Я не уважала агентов по торговле недвижимостью. Гарри говорит, что у меня есть предубеждения. Сам-то Гарри никого не осуждает. Никогда. Он принимает всех.

Может, и я была бы помягче ко всем этим людям, если бы кто-то из них был помягче ко мне. Но со мной все было не так просто. Обычно я не особенно нравилась людям. Я поняла это довольно рано, а позже, когда мне было тринадцать, я открыла принцип Филомены. Если быть точной, я не столько его открыла, сколько вывела из общения с Филоменой, одной противной девчонкой из моего класса.

Вот представьте. Мои отношения с Филоменой были примерно такими.

Филомена едет на велосипеде, на ней спортивный костюм, вдоль ее спины, как большое черное пятно грязи, свисает хвост волос, а ее желеподобная задница колышется над сиденьем, как шапочка для душа у пожилой дамы. Она впереди меня, и она непреклонна, как черное обгорелое дерево. Ее сознание непреклонно. Она продолжает ехать по велосипедной дорожке, в желтом шлеме, ее подбородок опущен, вдавлен в шею, как у взнузданной лошади с дурным нравом. Я тоже на велосипеде, и я срезаю дорогу, проехав сквозь кусты, и приезжаю к финишу раньше нее, я еду коротким путем, которым запрещено пользоваться, но абсолютно все это делают. Все, кроме Филомены. Потому что она первоклассный придурок. Я хочу освободиться от нее, от вида этого прямоугольника, напряженного и правильного, и от того зловонного воздуха, который она в себя втягивает и выпускает, наводя на меня тяжелые, похожие на комья сажи, мысли. Я стараюсь держаться от нее подальше, чтобы она меня не видела, потому что, если она меня увидит, это может быть опасно. Если мы съедем с велотрека, она может свалиться в ручей, так что и из этих соображений ей тоже не стоит меня видеть.

Я знала, что допустила какую-то ошибку в общении с Филоменой, еще до того, как «сбилась с пути» на велотреке, потому что всегда, когда я пыталась с ней поздороваться, она вздергивала губу, как это делают собаки, и смотрела в землю.

Честно говоря, у меня были опасения, что у нее водянка головного мозга, поскольку ее голос звучал так, будто она живет в бутылке. Она всегда выдавливала из себя какие-нибудь тяжеловесные громоздкие вопросы, которые замедляли течение урока, и я начинала смертельно скучать. Я никогда не говорила этого вслух, я никогда с ней не ругалась, я даже никому не рассказывала, что она живет в бутылке. Когда она начинала задавать вопросы, я просто отпускала свои мысли и позволяла им уплывать далеко-далеко.

Однажды она стояла в холле и ждала, когда откроют дверь нашего класса. Я тоже там стояла. И вот я просто спросила ее:

— Филомена, почему ты ведешь себя со мной так противно?

— Что? — сказала Филомена и нахмурилась как-то тупо и угрожающе.

Мне не казалось, что мой вопрос был слишком замысловатым, поэтому я вздохнула так, как делала моя мама, когда люди демонстрировали свою глупость.

— Почему ты не обращаешь на меня внимания, когда я с тобой здороваюсь?

— Я тороплюсь. — Филомена плотно сжала губы, а ее кожа приобрела какую-то колбасную пятнистость.

Раз уж Филомена приняла вид колбасы и крепко закрыла рот, мне нужно было самостоятельно понять, что к чему. Я всегда знала, что я плохая, но откуда это может знать дурацкая перегорелая гонщица с кляпом во рту — Филомена? Почему она меня не любит? Тяжело, когда вас не любят. Вы можете пережить суровую зиму и обойтись при этом без теплых башмаков, но когда вас кто-нибудь не любит, это некоторым образом разрушает жизнь. Это входит в вас подобно какому-то негативу, и вы чувствуете, что меняетесь от этого.

Короче, я так много размышляла на эту тему, что это стало занимать все имевшееся у меня для размышлений время, а мне хотелось мое время для размышлений посвящать каким-нибудь другим, гораздо более увлекательным предметам, например тому, как я однажды отправлюсь в Париж. Поэтому мне нужно было найти ответ. И — вуаля! — родился принцип Филомены.

Можно не усложнять и сформулировать все очень просто: видимо, Филомена невзлюбила мой нос, а не меня, только она не делала различий. Из этого следует, что вас могут не любить просто потому, что ваш нос кому-то напоминает о неприятном общении, которое они однажды имели с какой-нибудь старой калошей. Нос во всем виноват, говорю я, но это может быть и что угодно другое. Это может быть не нос, а форма вашей головы. В моем случае подходит именно нос, потому что маловероятно, чтобы у кого-нибудь неприязнь могли вызвать мои глаза, или мой рот, или локти, или же моя корявая, а потому вызывающая одну лишь жалость походка. Может быть, вид моих волос мог навести на мысли о какой-нибудь зловещей фигуре, например о Клеопатре после дурно проведенной ночи. И все же я выбираю нос, так как это самая подходящая для критики черта моей внешности, самая беззащитная, наиболее пригодная для того, чтобы принять ее за противную старую калошу из прошлого. Я хочу сказать, что мой нос похож на какого-то приспособленца. Если бы он не находился на моем лице, вы, может быть, и не поняли бы, что это нос. Вы могли бы подумать, что это комочек оконной замазки или пластилина, если бы вам довелось увидеть его на столе, особенно если бы рядом с ним валялись ножницы, или кусочек войлока, или еще какие-нибудь причиндалы для рукоделия. Так что вы, если бы захотели, могли невзлюбить именно нос. Он легко приспосабливается к любой неприязни и к любым искажениям. Он принимает на себя весь удар, если вы понимаете, что я имею в виду.