Третий прыжок кенгуру (сборник) - Вл. Николаев Страница 67

Только начал, по лестнице этакие командорские шаги. Кого, думаю, несет?

От мощного удара дверь распахивается с грохотом. В проеме вырастает фигура соседа по даче, кинодраматурга Федора Иквашина. Долговязый и худой, он вдруг предстал таким раздутым, что подумалось: в дверь не протиснется.

А ведь протиснулся. И еще как ловко. Впрочем, это в его натуре: человек удачливый, безбедный, разумеется, эпикуреец, во всем широкий и бесцеремонный, в разговоре громогласный.

В руках у него толстая можжевеловая палка, зачерненная дымом и покрытая лаком. С ней он никогда не расстается. Стукнув ею в пол, Иквашин громоподобно возгласил:

– Знаю, русские писатели любят, когда им мешают работать! Это еще Тургеневым засвидетельствовано. А классики всегда правы, потому они и классики. На этом основании извинений не приношу. Да к тому же ты и не работаешь.

Сказав это, Иквашин плюхнулся на диван, достал платок, вытер лицо, охнул в знак облегчения и скаламбурил:

– Тяжело лезть на колокольню Подколокольникова, – и раскатисто рассмеялся своей шутке.

Смотрю на незваного гостя не слишком приветливо, прикидываю, явился с какой-нибудь ерундой и так не ко времени. И вместе с тем угодливо смиряюсь – знать, день такой выпал, ничего не попишешь.

– Слышь-ка, – не оборачиваясь, продолжает Федор, – ведь я по делу влез.

– По какому? – Признаться, не часто он по делу заглядывает, больше насчет того, чтобы лишнюю опрокинуть в неурочный час.

– Да не одолжишь ли, понимаешь, полсотни? Найдется?

– Полсотни найдется.

– Да не рублей, а полсотни тысяч.

На лице моем сами собой, видимо, изобразились испуг и смятение, что развеселило Иквашина.

– Напугал? Вижу, напугал, хо-хо-хо, – он закатился смехом до слез, опять достал платок, вытер глаза, отдышался и сказал: – Успокойся, не затем пер. Совсем не затем. Дело другое, понимаешь, и к твоей выгоде. Вижу, и ты не в миллионах купаешься. Есть, понимаешь, молодой режиссеришка на киностудии. Талант, зараза. Пока никто о его таланте не догадывается, а я чую. Видел куски учебных съемок. Талант бесспорный. И хочу испытать. Так вот, прикинул, а что если сунуть ему твою книгу «Судьба и суд»? Вещь, сам знаешь, острая, динамичная. Для кинематографа переложу. А хочешь, вместе?

– Гоню роман. Сроки надо выдержать. Торопят и в издательстве, и в журнале.

– Освобождаю от всех хлопот, все беру на себя. Целиком и полностью. Твое дело дать согласие на экранизацию. И получить деньги. Как с неба валятся. Неплохо?

Прикидываю: за право экранизации одни деньги, за участие в работе над сценарием – совсем другие. Но сколько колготни, нервотрепки. Знающие люди говорят, что кинематограф – это храм, из которого Христос не шуганул менял. Жертвовать чем-то надо. А, была не была, тряхнул головой:

– Давай, действуй. Согласен.

– Вот и добро, вот и лады. – От удовольствия Иквашин потер руки и добавил привычное: – Такое дело смочить полагается.

Куда деваться, спустились вниз. Достал коньяк и рюмки толстого красного стекла, в них любое вино приобретает некую загадочную привлекательность. Пошарил в холодильнике – ничего подходящего.

– Извини, говорю, лимончики вышли. К вечеру Марина, может, притащит, а сейчас кроме сыру…

– Сырком обойдемся, – машет рукой Иквашин. Сам разлил, сам рюмку поднял и тост сказал: – Ну, чтоб всегда светило!

Выпили. И тут же в душе тоскливая жалость: испорчен день, погиб окончательно. Если я о чем и жалею, так, поверь, о потерянном времени. Только о нем.

Федор же, не прожевав ломтик сыру, налил себе вторую, выпил, точнее опрокинул в разверстую пасть, как и первую, слегка поморщился и пояснил:

– Не могу, понимаешь, ее видеть, заразу, пока она плещется. Борюсь тем, что истребляю категорически! – это последнее слово он произнес в явном затруднении. Хмель уже начинал властвовать над ним.

Подумалось: «А не дешевая ли все это импровизация насчет молодого режиссера и экранизации моего романа?» Даже восторженно произнес про себя: «Находчив, собака».

Иквашин, будто прочитав мои мысли, заговорил именно об этом:

– Давно, понимаешь, нацелился на «Судьбу и суд». Может, это и не лучшая твоя вещь, но острая, пружинистая, как раз для драматургического действа. И актуальности не утратила. По выходе в застойные-то годы не прозвучала в полную силу, а сейчас в самый раз. Как нельзя ко времени.

Я попробовал возразить:

– Отчего же, по выходе и критика отозвалась, и читатели отреагировали. Грех жаловаться.

– Не то, все не то, – бурно запротестовал Федор, с пьяным упорством продолжая настаивать: – Знаю, что говорю. Знаю! В полном застое все глохло. А сейчас экран оживит. Всколыхнет. Она у тебя в «Роман-газете» выходила?

– Нет.

– Вот видишь, а после фильма выйдет. Помяни мое слово, выйдет. Читатель потребует. Непременно. Это я тебе говорю.

Захотелось отделаться от пьяного болтуна. Но как? Он нетвердой рукой снова разливал вино. На этот раз налил не только себе, а и мне.

– Давай, понимаешь, поддерживай, а то взвалил на меня одного. Хитрый.

Слаб человек, пришлось заодно пригрубить. На этом бутылка опустела. Я вздохнул с облегчением. Но, оказывается, рано.

– Пошли ко мне! – потребовал Иквашин. – Уничтожим и мои запасы. – Обхватил меня и поволок.

Понимаю, что не надо идти, все во мне бунтует, а он силой тащит. И я странным образом подчиняюсь.

– Знаешь, почему необходимо уничтожить запасы? Начисто уничтожать! – пьяно продолжает Иквашин. – Оставь в доме хоть каплю, жена, зараза, бутылки не купит. А уж когда совсем сухо, тогда деваться некуда, тогда хочешь – не хочешь – принесет. И не одну, а две, может даже и больше. Сам понимаешь, дом без вина оставить невозможно.

Противно было слушать эту пьяную болтовню и идти к Иквашину не хотелось, но он влек и влек меня, цепко обхватив за плечи. А я, вопреки все нараставшему нежеланию, плелся и плелся.

Чтобы переменить тему, я задал давно мучивший меня вопрос:

– Федор, почему у тебя фамилия такая странная: Иквашин? Не просто Квашин, а именно Иквашин?

– Ха, – радостно осклабился он, – ты это очень правильно сказал: именно Иквашин. Вышло все случайно. Ох, этот проказник случай! По его вине происходят самые невероятные вещи: красавицы оказываются замужем за уродами, бездари и прохвосты наделяются властью и силой. Им бы по их умственной скудности влачить жалкое существование, а они благоденствуют по-королевски. Те, кто не совершал подвигов, удостаиваются самых высоких почестей, а те, кто геройствовал, вымаливают жалкие крохи или помалкивают в тряпочку, опасаясь, как бы чего хуже не случилось. Ну и так далее, не будем углубляться и уклоняться в сторону. Скажем кратко: читай 66-й сонет Вильяма Шекспира и другие классические произведения. Все давно объяснено, но от этого ничего пока не изменилось. Ничегошеньки!