Олигархи. Богатство и власть в новой России - Дэвид Хоффман Страница 67

Через одного из знакомых Радлофф пригласил на работу молодого специалиста в области финансов Бориса Йордана, выходца из семьи русских эмигрантов, ярых антикоммунистов, поселившихся в Нью-Йорке. Йордан, розовощекий молодой человек с детским лицом, которому в то время исполнилось двадцать пять лет, был невероятно энергичен. Его дед воевал против большевиков на стороне белых, и Йордан мечтал о возможности поехать в Россию. Ребенком он говорил дома по-русски и сдал экзамен, позволявший поступить на дипломатическую службу. Но в Госдепартаменте ему сказали, что его никогда не пошлют в Россию в качестве дипломата. В то время он занимался сделками по продаже самолетов в Латинской Америке. “Мне нравилась атмосфера ведения переговоров, — вспоминал Йордан. — Но разве не лучше заниматься этим в стране, язык которой ты знаешь?” {188}

Радлофф нанял Йордана и отправил его в Москву. “Я предчувствую перемены, — сказал он Йордану. — Поезжай и выясни”.

Йордан поехал со Стивеном Дженнингсом, высоким тридцатидвухлетним новозеландцем с квадратной челюстью, настолько же спокойным, насколько Йордан был легко возбудимым. Дженнингс, большой спец по части политики, отличился в 1980-е годы в ходе приватизации в Новой Зеландии, участвовал в проекте Всемирного банка по реструктуризации банковской системы Венгрии, когда Радлофф предложил ему работу в Москве. “Когда я в первый раз зашел в его кабинет, у Стивена все было завалено книгами”, — рассказывал мне Йордан, вспоминая их первую встречу в Лондоне. “Он писал книги о приватизации, ему нравилась эта тема. Меня она не интересовала. Меня интересовало, как делать деньги”.

Но первые впечатления, полученные Йорданом во время ознакомительных поездок в Москву, были удручающими. Рынков еще не было. “Стивен, — сказал он Дженнингсу, — если в этой стране не появятся рынки, мне здесь нечего будет делать”.

Приехав в Москву, Йордан и Дженнингс стали часто появляться в холодных пустых офисах Госкомимущества. Приносили русским сотрудникам канцелярские принадлежности, в которых те нуждались, кофе и идеи. “Приходило много ленивых и самоуверенных инвестиционных банкиров, предлагавших свои услуги за деньги”, — рассказывал представитель одной из западных стран, находившийся там в первые месяцы. Но Йордан и Дженнингс казались другими: они все время находились поблизости. “Креди Суисс Ферст Бостон” стал оказывать помощь приватизационному агентству. “Оба под метр девяносто, всегда рядом, всегда готовы помочь”, — вспоминал о Йордане и Дженнингсе иностранный бизнесмен.

Они пришли к Чубайсу и договорились с ним о том, что консультации по первым аукционам будут давать бесплатно. Это была идея Рад-лоффа. “Ни у кого не берите денег, — говорил он своим молодым подопечным. — Если мы готовы рисковать, зная, что шансы на успех равны 20 процентам, то можно и не брать денег. Тогда они не смогут обвинить нас в том, что мы наживаемся на их провале”. “Мы решили, что не можем упустить самый большой развивающийся рынок в истории, — вспоминал Радлофф, — но мы не могли прийти на него и сказать, что собираемся делать деньги. Посмотрим, что получится через два-три года, сказал я им, о доходах не беспокойтесь” {189}.

Чубайс принял их предложение. Дженнингс был поражен, когда приехал в Москву и увидел, что всю Россию собирается распродать “крошечная группа людей, опираясь на крошечные обрывки законодательства”. Это было “похоже на первый шаг восхождения на Эверест, вот как это воспринималось” {190}.

Перед ними стояла задача организовать продажу старой кондитерской фабрики “Большевик” в Москве. Основанная в 1855 году одним швейцарским кондитером, она была позже национализирована советской властью и славилась замысловато украшенными тортами и печеньем. В течение месяца Йордан и Дженнингс, не считаясь со временем, пытались убедить и уговорить руководителей предприятия и его рабочих. За бесконечными чашками чая с печеньем Йордан объяснял основы американского законодательства — например, смысл права справедливости и значение внешнего права собственности. В результате этой первой продажи руководство и рабочие сохранили за собой 51 процент компании, а оставшиеся 49 процентов были предложены населению в обмен на ваучеры. Готовясь к важному событию, Йордан и Дженнингс построили павильон на берегу Моск-вы-реки в расчете на тысячи посетителей. Давки не было, но в первый же день пришли несколько сотен человек, чтобы приобрести акции за ваучеры. Сидя в заднем помещении, Йордан и Дженнингс взволнованно следили за ходом аукциона, глядя на экран компьютера. Они не могли поверить своим глазам. Дженнингс незадолго за этого участвовал в продаже почти такой же кондитерской фабрики в Восточной Европе, которую компания “Пепси” приобрела примерно за 80 миллионов долларов.

Фабрика “Большевик” была продана за 654 тысячи долларов.

“Мы посмотрели друг на друга и сказали: “В этой сделке мы оказались не на той стороне”, — вспоминал Йордан. — Нужно было не представлять правительство. Нужно было покупать акции!”

“Увольняемся!” — сказали они друг другу.

Йордан и Дженнингс стали свидетелями начала преобразования России. Предстояла не просто продажа огромного количество фабрик, шахт, заводов, а дешевая распродажа по бросовым ценам, если сравнивать с другими странами мира. Чубайсу было все равно, для него был важен сам процесс перераспределения. Но вскоре запах денег привлек самых разных инвесторов: иностранцев с огромными капиталами, акул, стервятников и аферистов.

Гайдар, реформатор-“камикадзе”, считавший, что продержится всего несколько месяцев, был смещен с должности под давлением съезда народных депутатов в декабре 1992 года, менее чем через год после своего назначения, как раз тогда, когда Чубайс продавал фабрику “Большевик”. Чтобы умиротворить промышленное лобби, Ельцин заменил Гайдара невозмутимым Виктором Черномырдиным, некогда занимавшим пост министра нефтяной и газовой промышленности СССР и превратившим свою монополию в “Газпром”, крупнейшую компанию России. Молодым реформаторам это назначение, казалось, не предвещало ничего хорошего. Первые слова Черномырдина поразили их. “Я за реформы, за настоящий рынок, — сказал он, — а не за базар” {191}.

Но хуже всего было то, что кошмарный сон Гайдара — гиперинфляция, при которой цены стремительно взмывают вверх, — быстро становился реальностью. Инфляции способствовали огромные кредиты, которые Центральный банк России закачивал в экономику по воле “красных директоров”, директоров промышленных предприятий советской эпохи и их покровителей в Верховном Совете. Летом парламент назначил директором Центрального банка Виктора Геращенко, и бывший советский банкир с готовностью открыл шлюзы для новых кредитов. Центральный банк давал кредиты заводам под 10—25 процентов годовых, а инфляция составляла 25 процентов в месяц {192}. Поток кредитов мало способствовал оживлению промышленности, но оказывал негативное воздействие на экономику, вызывая инфляцию, имевшую и политические последствия, поскольку люди видели, как тают их деньги. Бергер рассказывал, как пытался убедить Гайдара проявить сочувствие к пострадавшим людям. Но Гайдар настаивал на том, что с точки зрения экономики рублевые накопления были просто цифрами на бумаге. В действительности они давно были потрачены Советским Союзом на гонку вооружений. Деньги были просто “цифрами на счетах людей”.