Чистота - Эндрю Миллер Страница 67

На набережной де л’Орлож у Консьержери (написано с лодки?):

«Месье Кайло утопит богатых в поту бедняков!»

На стене напротив Компании Обеих Индий:

«Кайло видел ваши злодейства! Скоро вам придется платить по счетам!»

На парапете моста Менял, с левой стороны, что уходит на юг:

«Лорды-кровопийцы! Месье Кайло сделает сиротами ваших детей!»

Обнаружить надписи, обнаружить их раньше властей, которые теперь уже с бóльшим усердием уничтожают подобные выражения чувств, становится в городе своего рода состязанием. Люди обмениваются новостями об их появлении как бы невзначай, добродушно, однако в то же время с некоторым серьезным любопытством. Ибо что будет, если этот Кайло и в самом деле существует? Что, если в один прекрасный день он выполнит свои обещания?

Жан-Батист, которому о существовании надписей рассказывает Арман (неизменно отрицающий свою причастность), или доктор Гильотен, или Элоиза (не совсем забросившая свою прежнюю вольную привычку бродить по городским улицам), а как-то раз даже Мари, кивает и пожимает плечами. Какое ему до этого дело? Впрочем, инженер не может отрицать зарождающийся интерес к этому Кайло, даже иногда воображает, будто где-то, в какой-то зловонной берлоге в предместье Сент-Антуан и вправду обитает человек с мыслями, точно лезвие кинжала, палач-философ, убийца. Поднимется ли он, Жан-Батист, против такого человека? Выдаст ли его? Или сам последует за ним? Станет, как и он, беспощадным? Кровавым и беспощадным… Потом, очнувшись от фантазий, он принимается за работу. Камни, пот, громкие приказы, летящие сквозь замусоренное пространство. Жан-Батист еще успеет поразмыслить о том, что творится в мире, к чему готовится мир. Но здесь, на кладбище Невинных, истории придется немного повременить.

Самое удачное и чрезвычайно удобное место, откуда хорошо наблюдать за работой в церкви, – это его бывшая комната в доме Моннаров. Он заходит туда в те дни, когда выдается свободное время, становится между кроватью и столом и глядит в окно. Душно. Бог знает, какая жара сейчас в каморке Мари под крышей. С кровати безжизненно свешиваются платья Зигетты, точно водоросли, которые вытащили из реки. Маленькая серебристая моль, та, что оставляет серебряное пятно, если раздавить ее между пальцев, перелетает с места на место, порхая над тканью. Рагу, судя по всему, не забывший былую дружбу, зимние ночи, когда он лежал в ногах у инженера, иногда присоединяется к нему и устраивается на каком-нибудь платье, взяв в привычку наполовину забираться внутрь, и тогда кот превращается в девушку, а девушка – в кота.

Субботним вечером в конце июля инженер с котом снова в комнате: Рагу тычется носом в муслиновые оборки, Жан-Батист, присев на край стола, задумчиво смотрит на церковь. Приятно видеть, что здание уже поддается. Четверть крыши еще предстоит снести, на следующей неделе надо будет возвести леса с Рю-о-Фэр, и до сих пор еще не выкопан глубокий ров для исследования фундамента, но дело движется с приемлемой скоростью, более чем приемлемой, ибо даже месье Лафосс во время последнего визита не смог полностью скрыть свое одобрение, простоял целую минуту у окна в гостиной и лишь потом, обернувшись, (голосом, не лишенным сомнений) произнес, что министр, пожалуй, будет доволен, что его проект наконец-то осуществляется, как и подобает.

Только бы горняки работали с тем же усердием и дальше! Горняки, Саньяк. Да и он сам, конечно, особенно он сам. Наконец ему удалось найти для Жанны и ее деда подходящее жилье. Четыре приличные, хорошо освещенные комнаты в первом этаже дома на Рю-Обри-Буше, напротив церкви Сен-Жосс, в нескольких минутах ходьбы от рынка. Удобно для будущей матери – для матери, ибо более нет сомнений, что Жанна ждет ребенка. Она явно располнела, груди налились. Стала выглядеть моложе. Юная, застенчивая, витающая в облаках. Нельзя сказать, что несчастная. Она им улыбается, мало говорит, кажется одновременно погубленной и спасенной – такой, наверное, когда-то виделась людям Матерь Божия. И всегда рядом с Жанной, все время ухитряясь очутиться на краю ее тени, бородатый, точно вырезанный из дерева человечек в больших сапогах – Ян Блок…

Лицо инженера расползается в зевоте. Нижней частью ладоней он трет глаза, ощущает постоянный, монотонный приказ своего тела, сердцебиение, отраженное в пульсе – это, это, это, еще это… Открыв глаза, понимает, что смотрит уже не на церковь, а на картинку на стене, гравюру с изображением венецианского моста Риальто, на его единственный высокий пролет – такой, чтобы пропускать корабли, независимо от уровня прилива, на его двадцать четыре узкие лавки со свинцовыми крышами. Картинка до сих пор висит на гвозде, в точности как в тот вечер, когда он впервые переступил порог этого дома, но прошло уже несколько месяцев, с тех пор как он ее разглядывал, с тех пор как задумывался о своих прежних честолюбивых замыслах, символом которых когда-то была эта гравюра. Мосты и дороги? Да, мосты и дороги, пересекающие Францию, соединяющие берега рек, связующие города и деревни, словно жемчужины на нитке, и потом надежный, изумительно изогнутый мост, словно дар, положенный к стенам какого-нибудь сияющего города. И сам Жан-Батист на коне, а за ним – бригады рабочих. Люди, лошади, телеги, камни. Тучи пыли. Теперь он сможет его построить. Это вполне реально. Он не сомневается в себе, ему больше не надо, нервно напрягая волю, собирать себя по частям, чтобы вдруг в один прекрасный день не исчезнуть. Но не изменились ли его честолюбивые устремления? Не стали ли они, к примеру, менее честолюбивы? А если да, то что же пришло им на смену? Похоже, ничего героического. Ничего, чем можно похвастаться. Желание начать все сначала, только на этот раз более честно. Проверять каждую мысль в свете обретенного опыта. Стоять как можно тверже в фантастической грязи мира, жить среди нерешительности, хаоса, красоты. По возможности жить смело. Смелость ему понадобится, в этом нет сомнения. Мужество, чтобы действовать. И мужество, чтобы отказаться.

Кот безмятежно наблюдает за ним с кровати из глубины собственной тайной сути. Инженер усмехается.

– Думаешь, приятель, им удастся снова затащить меня на ферму?

Потом его взгляд опять обращается к окну, к церкви, где через разбитую крышу валят клубы черного дыма. Дым поднимается, затем опускается, окутывает леса, уходит вниз до кладбищенской стены, опять поднимается, кружит в чистом воздухе, кружит, кружит, кружит и наконец устремляется на восток. Жан-Батист зовет Элоизу. Она бежит к нему через коридор.

– Они улетают! – кричит он. – Эти как их… летучие… черт! Летучие твари!

– Кто? Летучие мыши?

– Да-да. Сотни! Тысячи!

Она смотрит, куда он указывает, прищуривается, но над церковью не видно уже ничего, кроме ночной тьмы.