У стен Малапаги - Рохлин Борис Страница 66

«У меня жопа в воде не держится», — говорит. Океан солёной воды и бермудские острова. Не то, что с тилличкой, — говорит, — оттюкает под одеялом и сразу на другое отвлёкся.

Знаю, сейчас что-нибудь прокозлит. Пожалуй, метафизика трагедии подошла бы. Игры человеков и судьбы. Бог-зритель в партере, в первом ряду. Не вмешивается. Лорнет, жабо и смотрит. Спекуляциями не занимается, чужд и давно отверг, отсутствует нужный бугорок. Где происходит, не уточняется. Не то на сцене, не то на Земляничной поляне.

Проще. …молот ведьм, очевидны доказательства гленвилла — привидения существуют, или об обманах, творимых нечистой силой, колдовских чарах и зельях. Ближе, очевиднее и понятно в повседневности. …гондиберт, похищение локона, орозий со своей историйкой и путь паломника бэньяна. Уже теплее и заблудился.

Ты такой же, как я. Неуверенный, вспыльчивый, ревнивый и одержим клоакой. Все одержимы клоакой. Но скрывают и не сознаются. В отношении вещей пребываю в состоянии эпиграммы.

Да, фрау цукер или цукерман, улица атиллы, оттокара, конрада и конрадина, алариха, вольфрама, набережная вульфилы и сердечные капли. Принимаю, как прежде, стакан портвейна.

Серафим был номенклатурным работником. Юный, но с большими задатками. Не без умственных способностей. Делал карьеру. На женщинах властных структур. Умел ублажить и подкрасить унылую начальственную жизнь. Бабы неглупые, красотой не задеты. И без подлянки дня прожить не могут. Но чего не сделаешь ради роста.

Смелый был парень арий. Ниспровергал догматы и против. Мятежник с философским уклоном. Пресвитер в александрии. Отвергли и отлучён. В городке никея. Праздновали двадцатилетие царствования. Возвратите мне, — тосковал император, — ясные дни и спокойные ночи, дайте мне насладиться радостью жизни, дайте возможность путешествовать. Не рассуждайте о вещах тёмных, разве что в видах умственной гимнастики. Не дали и стали рассуждать. Бедный костя. Бедный арий. Не лезь, куда не надо.

Сочувствую. Не прав епископ, но симпатичен. Как всякий еретик и заплутавший. Я тоже заплутал. Знаком, знаю. К себе без симпатии. Самокритичен. Строю гримасы, нахожу облегчение. Одни затерялись в догматах. Я — в бытовухе фантазий. Все люди братья и сёстры, Нако, выкуси! Кому братья с сёстрами и мать родная. А кому! Как повезёт и в чём родился, В рубашке или голый.

Странно, поезда расходятся. Один к любимой катит. Другой в вечность. Глупое слово. Смысла никакого. Одни буквы. Два поезда. Один — встречи. Другой — прощания. С расстоянием в тридцать.

Из Москвы и «Красной Стрелой». Скорый, вагон цвета ржи. Одни купе. Помнится, длинный модный плащ, туфли с узким носком на каблуке, причёска под дорис дэй, — кто такая, не знаю, да и была ли, — стройна, красива, влюблена, возраст тридцать пять.

Платформа поплыла. Стала ускользать. Грязные, в потёках, окна вагона уходили, сливались в одну слепую линию. Ещё мгновение было видно лицо, уставшее, оттенок желтоватый, близкое, знакомое издавна. И глаза. О чём-то просили. Или прощались? Предвидели разлуку? И встречу. Уже после. Одностороннюю и без взаимности. Когда видишь и начинаешь понимать. А она отсутствует. Лишь видимость. Без восприятия и ответных чувств. Летальный исход поставил точку. Зрение отсутствует, как город в тумане. Исчез, отлетел, провалился. Обряд короткий. Скоротечность времени наглядна. Крышка закрывается. Лопаты мелькают. Место песчаное, сухое. Повезло. Минутное дело и засыпали. Несколько пригоршней сам. Давно было. Вспоминается часто и всегда некстати.

На чём я остановился? Ах, да, возраст тридцать пять. С книгой. Только вышла. Она — автор. Книга первая и последняя. О Николае Островском. Был такой. Писатель. Забыт всеми, кроме меня. Справедливо? Не знаю. Может, и не сам написал? За него. Ну, не совсем.

Правил один стиляга. Дэнди тридцатых. Единственный дэнди Москвы тех лет. Расстрелян в тридцать каком-то. В назидание. Не будь дэнди. Нечего франтить и выделяться. Статья обыкновенная, пятьдесят восьмая. Других не было.

А поезд прощания? О нём сказано. Платформа поплыла. И будет уплывать всегда. Меня не станет, она остановится.

Возвращаемся к. Берём наугад. Любую вещь. Лишена принудиловки. Бытие и форма определяются нами. Сам законодатель и никто не навязывает свыше. Из прошлого, из настоящего. Если угодно, из будущего. Вспоминаем часто, как оно там будет с нами. Меняем внешне. Усматриваем произвольно. Ариосто, Аскольдова могила, Асфоделий. Что выбрать? Самоуправство полное.

Берём Асфоделия. Нежный юноша в роговых очках. Любил шопена и немецких романтиков.

«Новалис, Новалис», — как сейчас помню.

Учился на юридическом и стал прокурором. Сроки требовал беззаветно и на полную. Преуспел, страшно сказать как. Мог бы ещё и ещё. Но был дефект. Единственный. Оказался роковым. Не умел плавать, зачем-то поплыл. И утонул. Все удивлялись. Я тоже. Обнаружен на мелководье залива. Песчаный пляж, мелководье и никого. Кроме него. В одиночестве и лежит. Мысдь возникла, но верна ли, не знаю. Перестарался и утопили. Кто? Сотрудники, соперники, соученики, сограждане? Иди догадайся. Догадок решли избежать и похоронили тихо. Под шелест лиственных. Лето было в разгаре, всё цвело и плодоносило. Южный и тёплый овевал.

Забыли сразу. Правильно сделали. Мало ли что. Бедный Асфоделий. Говорил я ему, романтизм до добра не доведёт.

Социал-национализм и национал-социализм. Помню. Хотел бы, но не могу. Забыть трудно. Незабываемо. Один — лингвист и ниспроверг марризм. Другой — кинолог-любитель. Но главная страсть обоих — народ. И озаботились. Виссарион Джу всё об усах старался, Адольф Ги — об усиках. Отсюда и поражение. Второго. И победа первого. Других причин не вижу. Да у нас даже женщины поют в мужском теноровом регистре. А раз так, победы не избежать. Истина, как известно, неотделима от своего доказательства. Значит, всё правильно.

Вчерашнее забываю, Помню давнее. Вы снова здесь, изменчивые тени. Против не имею. Насущное отходит вдаль, а давность, приблизившись, приобретает явность. Чётко выражено. Не поэзия. Математическая формула.

Отчётливо и буднично. Ноябрьская ночь на склоне, ближе к рассвету. Туман и дождь. Зонты косых фонарей. Их свет протягивается в далёкость набережной. И в этом пугливом свете, как в припадке падучей, бьётся и исходит тоска дождя.

Лицо, близко, так близко, что начинает знобить. Сомнительное, странное. Не лицо, лик. Нежный, тусклый, Отражение в затуманенном зеркале. Змеилась лестница, дуло из всех углов, было сыро. Хлестали трубы, потоки воды текли по улицам и исчезали в канализационных люках.

А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? Смог бы. Тогда смог бы. Помнится всё, до пустяков и мелочей. Свитер, юбка, чулок. Порвался. Маленькая невинная фигурка и поздний час. И никого во вселенной, кроме. Сегодня над городом всё тот же туман и тот же дождь. Самое долговечное на свете.

Что-то там по поводу антиобщественных наклонностей, без которых навсегда остались бы непроявленными таланты посреди Аркадии пастушеской жизни. Люди, столь же благонравные, как овцы, ими пасомые, не стали бы… Хватит на сегодня. Пора и чаю выпить.