Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком - Михаил Трофименков Страница 66

Я помню ‹…› молчаливого, скромного, аккуратного, хромающего на правую ногу, в огромных роговых очках японца, несколько лет просидевшего на репетициях в ГосТИМе. ‹…› Приехав в Москву ‹…› Сано попал на спектакль МХАТ, увлекся и решил остаться в Москве. Он пришел к Станиславскому и сказал ему, что хочет у него учиться. С сомнением посмотрев на прихрамывающего Сэки, К. С. спросил, какие же роли он хочет играть. Сэки пояснил, что он хочет учиться искусству режиссера. «Тогда идите сначала к Мейерхольду, поучитесь у него, а потом уже приходите ко мне», – сказал ему Станиславский. ‹…› В. Э., разумеется, был в восторге ‹…› к нему пришел учиться японский режиссер (а интерес Мейерхольда к восточному театру всегда был очень велик). – Александр Гладков.

Насмешливый, почти развязный и очень самоуверенный, человек этот был приверженцем конструктивизма и актерского формализма, он никогда не стеснялся и вел себя у Мейерхольда как дома. – Наталья Семпер-Соколова.

Осведомители НКВД доносили высказывания Сано:

В театре Мейерхольда подвизается различная дрянь, театром командует жена Мейерхольда, которая на репетициях подрывает авторитет Мейерхольда. В театр принимаются плохие кадры, а хорошие выживаются. Сэки Сано удивлялся, как могут быть такие порядки в советском театре.

Может показаться, что в Москве одновременно жили два Сано, радикально отличных друг от друга всем, кроме роста и хромоты.

После закрытия ГосТИМа он некоторое время занимался в Студии Станиславского, потом исчез из Москвы. Говорили о его исчезновении разное: лучшей, но не самой вероятной версией был его отъезд добровольцем в Испанию, где тогда шла гражданская война. Так или иначе больше о молчаливом, тихом, очкастом Сэки мы ничего не слышали. Но слухи оказались верными.

Память подвела Гладкова. ТИМ закроют только в январе 1938-го, а Сано исчез в августе 1937-го. Его и режиссера-политэмигранта Ёси Хидзикату, работавшего в Театре Революции, не арестовали, но в 24 часа выслали во Францию: у Сано в Москве остались жена и ребенок. Им повезло: уже был расстрелян (май 1937-го) Хаттори Санджи, режиссер ленинградского Театра имени Радлова, а затем и его жена.

Сано все-таки заочно, но репрессировали. В деле Мейерхольда, арестованного в июне 1939-го, ему отводилась ключевая роль: безжалостный самурай, резидент-террорист, вербовщик гения. Мейерхольд показал, что рекомендовал Сано надежных сообщников – сотрудников Научно-исследовательской лаборатории театра Гладкова и Варпаховского. Целью сформированной Сано группы было убийство Сталина при гипотетическом посещении им ТИМа.

Показания на Сано дал и японский режиссер Рёкити Сугимото (настоящее имя – Ёсида Ёсимаса), бежавший в СССР в январе 1938-го во время гастролей на Сахалине вместе с женой-актрисой Ёсико Окадой. По его словам, Сано был резидентом, с которым ему предстояло связаться, а Мейерхольд проходил в японской разведке под кодовым именем Борисов.

И Мейерхольд, и Сугимото от показаний отказались, что не спасло их от расстрела.

На родину Сано ходу не было. Он выбрал Америку: связи с местным красным театром он закрепил, когда добирался через США из Японии в Европу. Год прождав во Франции американскую визу, он наконец сел на пароход, чтобы на долгие месяцы «приземлиться» в карантине для подозрительных иммигрантов на острове Эллис: японская охранка предупредила коллег, что Сано опасен.

Нью-йоркские друзья выбили ему разрешение на шестимесячное пребывание в США (якобы) для постановки «Овечьего источника» Лопе де Веги. В августе 1939-го мексиканский президент Карденас предоставил Сано гражданство: в Мексике он провел оставшиеся 27 лет жизни.

На приемной родине Сано почитают как отца мексиканского театра, основателя национального театрального института (учителя, среди прочих, Пласидо Доминго), гуру и пророка. Почитают его и в Колумбии (там даже театр назван в его честь), куда Сано пригласили создавать современный национальный театр в начале 1950-х. Но завистники нашептали диктатору Рохасу Пинилье, что Сано – коммунист, и из Колумбии его тоже депортировали: будничная карма революционного художника.

В ночь на новый 1938-й год Сано столкнулся в Париже с Ленгстоном Хьюзом, знакомым ему по Москве. Поэт выразил надежду, что Сано вскоре вернется домой. Тот покачал головой: «Слишком много людей бродят по миру и не могут вернуться».

Беженцев нет только из Америки, хотя я не удивлюсь, если придет и такой день.

Сано оказался пророком. Если Хьюза изгнание миновало, то Лоузи, в отличие от Оттвальта и Сано, только мечтавшему «участвовать в том, что происходит в мире», эмиграция предстояла.

* * *

Когда Лоузи пришла пора возвращаться, он сделал нестандартный даже по тем временам шаг.

Если коротко, то я был по горло сыт жизнью, которую вел в Штатах. Я хотел, чтобы у меня была цель. Меня принял член Политбюро, которому я сказал: «Я хочу остаться в СССР». – «Почему?» Я ответил: «Потому что в мире происходит столько всего, в чем бы я хотел участвовать, потому что с меня хватит моего образа жизни, потому что я мечтаю о подлинных человеческих отношениях и о том, чтобы плотничать в лесах Карелии». Он ответил: «Да будьте же посерьезнее. Вы молоды, гораздо моложе своего возраста, хотя уже многое совершили. Если вы хотите участвовать в том, что происходит в мире, ваше место не в России, а в Штатах. Возвращайтесь и посмотрите, чем стоит заняться там». Этого человека звали Куусинен, и он реально проветрил мне голову, помог разделаться с идеалистическим безумием.

«Леса Карелии» – не образ, не метафора. В Карелию в 1932–1934 годах переехали 6 500 американских и канадских финнов (их первые коммуны возникли еще в 1922-м на Белом море и на Дону). Лоузи в национальную коммуну никто бы не взял. А если бы и взяли, то плотничать вряд ли пришлось: нашлось бы дело по специальности. Первый Карельский национальный театр (1932) был едва не наполовину укомплектован именно американцами. Его первый директор Кууно Севандер – заметная фигура этнического агитпропа в США: он руководил рабочим театром и хором, записал на студии Columbia шесть пластинок финских народных песен. Если Лоузи не был с ним знаком лично, то общих знакомых у них хватало.

На рассказе о беседе с Куусиненом лежит тень двусмысленности, недоговоренности. Лучше бы Лоузи о ней вообще не упоминал: если он хотел затушевать ее смысл, то добился противоположного эффекта.

Как вообще Лоузи оказался в кабинете Отто Куусинена, одного из самых влиятельных теневых политиков мира? Если речь шла о том, чтобы просто «валить лес в Карелии», то у Куусинена хватало других забот, кроме как лечить от фрустрации маленького янки: хватило бы с него и дежурного секретаря. Экс-уполномоченный по делам просвещения в советском правительстве Финляндии (1918) хотя и не был членом Политбюро, входил (1922–1939) в президиум исполкома Коминтерна, где отвечал за балтийский сектор.

По моей версии, протекцию Лоузи составила Айно Куусинен, жена Отто, разведчик-нелегал. В 1931–1933 годах она работала – по линии Коминтерна – в Нью-Йорке, агитируя местных финнов переселяться в СССР. Не познакомилась ли она с Лоузи через того же Севандера? Не завербовала ли? В любом случае, ее муж мог помочь Лоузи только одним: доверить нелегальную работу. Иной работы балтийский сектор, отвечавший за страны с антикоммунистическими диктатурами (Польша, Прибалтика, Финляндия), не вел.