Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук Страница 65

Все происходило так, как будто было запланировано. Девушка вошла, на ней были те же штаны, что вчера, она держала в руках большой кочан капусты. Он неуклюже ходил за ней, пока она растапливала печи. Понимал, что смешон. Что-то говорил, но больше разглядывал ее волосы и голые ноги в спортивных тапочках. Не мог от нее отойти.

Все было, как в том сне — они прятались от враждебного мира. Кто был тем миром, Он не знал. Она попросила подать ей нож, и Он с этим ножом в руке подошел к ней и внезапно прильнул к ее худенькому телу, а она нисколько не противилась. Девушка была мягкая, нежная, податливая, как тряпичная кукла. Он положил ее руки себе на плечи и осыпал поцелуями лицо. Ожидал сопротивления, какого-нибудь «нет», но слышал лишь ее дыхание, от которого веяло огурцами с грядки, чем-то зеленым, свежим, чем-то, по чему Он всегда тосковал. Он просто положил ее на диван, стянул с нее эти смешные штаны, и дальше все произошло обыденно, Он даже помнил о том, как бы не сделать ей ребенка.

Такое случается с людьми, убеждала Она себя, когда высаживала на клумбы бархатцы. Человек меняется, перерастает ситуацию, как ребенок вырастает из своей одежды. Время течет, и все становится другим. Бывают большие и малые войны. Большие меняют мир, а малые — человека. Так уж оно получается. Я не делаю ничего плохого. Никому не причиняю боли, разве что себе, когда вот так вот: жду и жду.

Никто никому ничего не должен. Один поступок искупается другим и не представляет угрозы никакому будущему. Ничего не происходит.

Однако мир выглядел так, словно пробудился от сна. По крайней мере для нее. Его центр переместился теперь из дома и даже из сада куда-то наружу, не в конкретное место в городе, но просто куда-то за их пределы. Поэтому, сажая бархатцы, Она вдруг почувствовала себя взаперти. Встала, отряхнула перепачканные землей руки. Ей уже не хотелось ждать, пока цветы вырастут. Они вдруг показались ей чересчур медлительными, глупыми, как предметы. Поэтому Она вошла в дом, села в комнате за круглый стол и принялась листать журналы «Пшекруй» в поисках своих любимых страниц с модами. Находила, но они уже не производили на нее никакого впечатления, не вызывали знакомого приятного трепета оттого, что видишь что-то прекрасное и мимолетное, чему суждено исчезнуть в следующем сезоне. Просмотру новых моделей всегда сопутствовали волнение и внезапная поспешность — бывало, Она тут же отправлялась в центр города в магазин тканей и покупала ту, которая более всего напоминала увиденную в журнале. Потом Она немедля шла к портнихе, заказывала и даже платила вперед для пущей уверенности, что у нее будет эта вещь, ведь иначе Она выпадет из потока времени, скатится с «сейчас» и опустится в «тогда», а там всегда царят мрак и тление.

Она только бегло просмотрела рисунки и черно-белые фотографии новых платьев, приталенных и расклешенных книзу. Они оставили ее равнодушной. Отодвинув журналы, Она пошла принимать ванну. Смотрела на свое тело, и ей сделалось его жаль. Хрупкое, мягкое, отданное на съедение внутренним и внешним силам, которые проносятся по нему, как ураган, как тяжелые дождевые тучи. Единственное, что остается, — это ждать.

С утра Она нервно ждала, с чашкой кофе в руке, в халате, переходя от окна к окну, вглядывалась в просветы между балясинами ограды. Агни раз появлялся, иной раз нет. Не подчиняясь никаким правилам. Она пыталась выведать, что он делает, где спит, но он лишь улыбался как-то плотоядно, отчего ей чуть дурно не становилось. Она прислонялась к дверному косяку и прикрывала глаза. Важна была вовсе не физическая близость, торопливая любовь в постели, когда то и дело вспыхивает мысль, что вот сейчас, как в водевиле, вернется муж с портфелем и встанет в дверях. Она чувствовала, что Агни ее исцеляет, его ласковые прикосновения были как холодный компресс из мяты, его поцелуи — горячи, как грог; благодаря им ее тело становится крепким, упругим, подтянутым, не позволяет себе распадаться. Это было заметно. Агни смеялся, что Она округлилась, и тут же шел в кухню и подъедал что-то из кастрюль, а потом исчезал, исчезал. Она даже не знала, где он живет; может, оно и к лучшему, потому что рано или поздно отправилась бы туда. А он обладал каким-то особым чутьем, всегда знал, когда вернуться, словно ему был известен ее уклад жизни, распорядок дня ее мужа и ее собственные мысли, ибо стоило ей подумать о нем, оставшись дома одной, как Агни появлялся и сначала подавал знак из-за ограды, потом быстро взбегал по лестнице, а Она уже его ждала.

— Ты читаешь мои мысли? — спрашивала у него.

— Да, — отвечал он. — Могу и тебя научить.

Она, конечно, ему не верила.

— Ты должна представить себе лицо любимого человека очень ясно, постараться изо всех сил, чтобы казалось, что ты носишь это лицо, что оно твое. Тогда все его мысли станут твоими.

— Ты так и делаешь?

Он кивнул и посмотрел ей в глаза. Она почувствовала его взгляд в каждом уголке своего тела.

— Ты не тот, за кого себя выдаешь, — отвечала Она.

Как это странно — жить в двух мирах, в двух временных измерениях, с взбунтовавшейся частицей себя самой в собственном яичнике, в ожидании операции, которая изувечит тебя навсегда, в не своем доме, в городе, который никогда до конца не постигнешь, в мире, который сметет с лица земли третья мировая война. С двумя мужчинами попеременно. Цветут пионы, их лепестки мягко осыпаются на землю. Еще отчаянно пахнет жасмин, но уже известно, что это конец. За несколько дней до отъезда в больницу Она идет в костел, но не смеет войти в это темное, прохладное готическое помещение — ей не пристало, а потому Она идет на кладбище и, убедившись, что никто ее не видит, встает на колени перед крестом и молится нерешительно, без веры. Вечером Она прижимается к мужу, и его тело кажется ей рыхлым, слишком мягким, пропитавшимся запахом табачного дыма и машинного масла. Он хочет близости, но Она говорит «нет», потому что чувствует, что уже начала умирать.

Агни ей кажется крепким и надежным. Ее просто поражает его тело. Оно знает чего хочет, идет прямо к цели, как будто пронзает ее насквозь, но не причиняет боли. Это приятно и хорошо. Его тело познает ее, и теперь Она четко понимает, что всегда хотела быть именно так познаваемой, что родилась затем, чтобы дать себя познать такому, как Агни. Его прикосновения ее завораживают; Она не находит слов, чтобы это назвать; не существует никакого «нет». Муж умеет быть более нежным, умеет ее ждать, заглядывает в глаза, любуется ее лицом. Агни занят собой, и оттого намного честнее. Она становится для него кораблем, несущим его по бурным морям. Она отдает ему себя, а он берет. Агни худощавый, жилистый, жесткий. Его загорелая кожа хрустит под ее пальцами. Когда потом Она прикасается к телу мужа (которое так когда-то любила), ее не перестает удивлять его мягкость и холеность. Пуховая подушечка, мягонькая юфтевая сумочка, перезрелость персика, как ее собственный, теряющий упругость живот. Ее муж — это Она сама; от их соприкосновения не рождается искра, нельзя ни согреться, ни замерзнуть. Единственное слово, которое возникает от такой схожести, — «нет».

Она проводила его через больничный парк до ворот и там остановилась как зачарованная, не могла уже переступить той невидимой линии между кирпичными столбами.