За фасадом империи. Краткий курс отечественной мифологии - Александр Никонов Страница 64

На это строительство затрачено много сил и средств, два инженерных батальона почти месяц трудились, чтобы возвести такой КП. Это делалось в то время, когда чувствовалась острая нехватка саперных частей для производства инженерных работ на переднем крае… В этой армии… от командарма до командиров частей каждый имеет свою личную кухню и большое количество людей, прикомандированных для обслуживания…»

Ну, и раз я начал свой «сословный экскурс» с научного городка в Новосибирске, им и закончу. Научные городки в СССР начали строить, после того как Хрущев побывал на Западе и узрел там две замечательные вещи — кукурузу и университетские городки. Чтобы с помощью высокоурожайной кукурузы накормить, наконец, народ, а с помощью научных городков поднять отстающую советскую науку, Хрущев решил внедрить обе эти прелести в мерзлый советский грунт. Но кукуруза в социалистическом Заполярье расти отказалась, а научные городки… Там, по идее, планировалась научная тусовка. То есть совместное демократичное сосуществование единомышленников, бредящих наукой и наукой живущих. Плотный коллектив, который всегда вместе и в котором похлопывают друг друга по плечу академик с лаборантом, фамильярно называя друг друга «Стив» и «Джек»… ой, простите… «Ваня» и «Саня» и разгадывая тайны мироздания. Задумка хорошая. Но в сословном обществе СССР она тут же выродилась. Как это происходило, рассказывает советский научный журналист семидесятых годов:

«Первое, что, как я уже говорил, с самого начала отличало научные городки, это недостаток продуктов питания. Но недостаток этот сразу выявил «классовый» характер населения. Младшим научным полагались свои распределительные талоны, докторам — другие. Члены-корреспонденты и академики получали «кремлевский» паек. Особенно дефицитно в городах науки мясо. Неся из магазина свой весьма скромный, выданный по талону кусочек говядины, мэнээс из Академгородка мог видеть, как к коттеджу подъезжает закрытый автофургон, из которого дюжие молодцы вытаскивают и вносят в дом тяжелые, накрытые салфетками корзины с набором мясных и прочих продуктов. Новосибирские «младшие» рассказывали мне также о существовании особого, специально для академиков, «Дома ученых» с изысканным рестораном. А также о том, как в «общем» Доме ученых на специальном заседании Правления доктора наук серьезно обсуждали, может ли вообще кандидат наук быть действительным членом Дома».

Психологию нового паразитического класса, в особенности его высшей аристократии, прекрасно описал тесно контактировавший с ним Восленский:

«Вы идете по чистому, словно вылизанному коридору здания ЦК КПСС. Новый, светлый паркет, светло-розовая солидная дорожка — такие только в ЦК и в Кремле. Маленькие тонконогие столики с сифонами газированной воды… Вы входите в кабинет. Письменный стол, слева от него — квадратный столик для телефонов, неподалеку — сейф; застекленные книжные полки; диван. У заведующего сектором — маленький столик с двумя креслами для посетителей, впритык к его письменному столу. У заместителя заведующего отделом — длинный стол для заседаний в стороне от письменного стола; в небольшой приемной сидит секретарша. У секретаря ЦК — большая приемная, где царит номенклатурный чин под названием «секретарь секретаря ЦК». Рядом — кабинет помощника. За просторным кабинетом «самого» — комната отдыха. На стенах — портреты: Ленин, генсек. Мебель стандартная, сделанная по заказу в конце 60-х годов, когда вывезли мрачную мебель сталинского времени, но особенно модернизировать не рискнули и создали своеобразный стиль — бюрократический полумодерн.

Вот он сидит за письменным столом — в добротном, но без претензий на моду костюме. Выбрит и подстрижен старательно, но не модно. Ни анархической неряшливости, ни буржуазного лоска: тот же бюрократический полумодерн. Когда-то он — или его предшественник — изображал из себя представителя пролетариата, был революционен, груб и размашист. Потом он был молчалив и суров, сгусток стальной воли. Теперь он обходителен: справляется о здоровье и вместо грубого «ты давай сделай так!» или сурового «сделать так!» любезно говорит: «Как ваше мнение, Иван Иванович, может быть, лучше будет сделать так?» Но смысл неизменен: это — приказ.

И вот этим он упивается. Он отдает приказы — и все должны их выполнять. Пусть кто-нибудь попробует ослушаться! У него мертвая хватка бульдога, и он сумеет так проучить непокорного, чтобы и другим неповадно было. Он фанатик власти. Это не значит, что ему чуждо все остальное. По природе он отнюдь не аскет. Он охотно и много пьет, главным образом дорогой армянский коньяк; с удовольствием и хорошо ест: икру, севрюгу, белужий бок — то, что получено в столовой или в буфете ЦК. Если нет угрозы скандала, он быстренько заведет весьма неплатонический роман. У него есть принятое в его кругу стандартное хобби: сначала это были футбол и хоккей, потом — рыбная ловля, теперь — охота. Он заботится о том, чтобы достать для своей новой квартиры финскую мебель и купить через книжную экспедицию ЦК дефицитные книги (конечно, вполне благонамеренные).

Но не в этом радость его жизни. Его радость, его единственная страсть — в том, чтобы сидеть у стола с правительственной «вертушкой», визировать проекты решений, которые через пару дней станут законами; неторопливо решать чужие судьбы; любезным тоном произносить по телефону: «Вы, конечно, подумайте, но мне казалось бы, что лучше поступить так», — и потом, откинувшись в своем жестком (чтобы не было геморроя) кресле, знать, что он отдал приказ, и этот приказ будет выполнен. Или приехать на заседание своих подопечных: маститых ученых или видных общественных деятелей с громкими именами, сесть скромно в сторонке — и спокойно, с глубоко скрытым удовольствием наблюдать, как побегут к нему из президиума маститые и видные просить указаний…

После своего падения Хрущев говорил, что всем пресыщаешься: едой, женщинами, даже водкой, только власть — такая штука, что чем ее больше имеешь, тем больше ее хочется… Но еще острее оно (чувство власти. — A. H.), когда можно вот так же по телефону вежливо отдавать приказы другим странам, запомнившимся по школьной географии как дальняя заграница. Варшава, Будапешт, Берлин, София, Прага, сказочно далекие Гавана, Ханой, Аддис-Абеба… Во время интервью в своем кремлевском кабинете Брежнев не удержался и показал корреспондентам «Штерна» телефон с красными кнопками прямой связи с первыми секретарями ЦК партий социалистических стран.

Нажмешь кнопку, справишься о здоровье, передашь привет семье — и дашь «совет». А потом откинешься на спинку жестковатого кожаного кресла и с сытым удовольствием подумаешь о том, как сейчас в чужой столице начинают торопливо приводить твой «совет» в исполнение».

Номенклатура… Эти люди — скрытые паразиты. Параллельная власть. Они никто в официальной государственной и общественной иерархии — не министры и не академики, не писатели и не музыканты. Они — просто секретари. Первый секретарь. Второй секретарь. Секретарь ЦК КПСС. Генеральный секретарь. Серые бюрократы. Но эти незаметные секретари руководят всеми областями жизни. Именно к ним спешат за руководящими указаниями министры и музыканты, писатели и спортсмены, академики и военные. Они и есть правящий класс.

Конституция СССР гласила: министры избираются Президиумом Верховного Совета или самим Верховным Советом, который представлял собой как бы парламент Советского Союза. «Как бы» — потому что это была всего лишь ширма, макет, театральная декорация, а в реальности руководила страной красная плесень, поразившая ее. Именно она назначала министров. Министр был номенклатурой Политбюро ЦК КПСС.