Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина Страница 64

Вокруг нас тек, капал и плескался город, подхваченный пляшущими волнами ранней весны. Она легко двигалась сквозь свет и брызги, не замечая бегущей с крыш капели и луж под ногами; и таким нереальным казалось ее присутствие рядом со мной, что я бы не удивился, растворись она без следа в искристом воздухе. Но нет: храбро миновав загаженный подъезд, оступившись на темной лестнице, терпеливо подождав, пока я, красный от стыда, возился с застрявшим ключом (после чего вбежал в квартиру первым, чтобы лихорадочно набросить покрывало на картину, которую не хотел ей показывать), и неловко познакомившись с моей перепуганной матерью, выскочившей из ванной в бигудях, Нина остановилась наконец среди беспорядка моей комнаты и смущенно поиграла перчатками.

Я включил свет.

В тот год меня занимали поезда. Я пытался схватить на холсте неизбывный хаос вокзалов, омраченный почти осязаемой грустью расставаний и неприкаянностью кочевых судеб, но подчас пронзаемый ярким лучом радостной встречи или сильного, чистого чувства; и механические передвижения толпы автоматов, которые в заведенном порядке изрыгались и поглощались железными монстрами, изредка уволакивая в своей безликой массе живого, сопротивляющегося, кричащего человека; и нездешние, порой незабываемо прекрасные пейзажи, мельком подсмотренные за грязным оконным стеклом, поверх скудной дорожной трапезы из воблы, разложенной на газетной передовице; и разные жизни, что случайно и мимолетно сталкивались в пространстве и времени, этакой пародией на человеческую близость, среди тесноты скудно освещенных вагонов, где дыхание смешивалось с дыханием и тело прижималось к телу и где каждый оставался трагически, извечно одиноким… Нина Малинина молча рассматривала холсты, прислоненные к стенам и сваленные на полу; когда она наконец заговорила, в ее голосе звучали нотки удивления.

— Темные вещи, — медленно произнесла она. — Я совсем не того ожидала. Мне очень нравится вот эта. Странная, но… такая красивая.

Она указала на небольшое полотно, изображавшее ремонт железнодорожных путей: в глубоком колодце синего лунного света трудилась бригада меланхоличных тучных ангелов с сияющими оранжевыми крыльями. А потом, прежде чем я успел ее остановить, она шагнула к мольберту и одним стремительным движением сдернула покрывало, накинутое мною на последнюю работу.

Этим полотном, более сложным по композиции, я надеялся завершить свою железнодорожную серию и перейти к другой теме, недавно меня заинтересовавшей, — теме отражений: отражений домов в дождевых лужах, бреющихся мужчин — в зеркалах ванных комнат, жен — в стеклах очков своих мужей, созвездий — в чайных чашках. На этой картине люди в коричневом и сером, переданные со спины, толпились в проходе вагона. Стоявший впереди плотный, хорошо одетый мужчина еле заметно отражался в окне. В его немолодом лице, плывущем над темной полосой леса, виделось что-то неприятное: то ли намечающийся второй подбородок, то ли маленькие и беглые, как два жучка, глазки за очками в металлической оправе, — это было лицо человека, прожившего удобную, предсказуемую, малозначимую жизнь. Однако сейчас его размытое отражение несло на себе печать потрясенного узнавания — будто он только что, невзначай, мельком, поймал отголосок утраченной мечты своей юности и на долю секунды осознал всю бессмысленность своего существования; и его глаза вперились в серебристую дымку другого, еще менее четкого отражения — призрак поразительно красивой девушки, которая казалась летящей по воздуху за его спиной, а на самом деле, очевидно, всего лишь проходила по вагону за пределами картинной рамы, задержавшись на мгновение там, где стоял бы разглядывающий полотно зритель. Труднее всего далось мне это девичье лицо — я мучился над ним целый месяц: оно должно было выглядеть живым и одновременно бесплотным.

— Но ведь, — запнулась Нина Малинина, — ведь… это же я.

Без нужды повысив голос, я стал разглагольствовать о типичных, классических чертах лица, о случайных совпадениях, о подсознательном использовании художником знакомого материала… И тут случилось что-то необъяснимое: она заплакала. В отличие от других плачущих девушек она не вызывала желания ее утешить; лицо ее было сердитым, а слезы — скупыми и беззвучными.

В полной растерянности я отвернулся, чтобы дать ей возможность успокоиться.

— Теперь я понимаю, — тихо выговорила она через минуту, — он и в самом деле художник посредственный. Мне пора идти.

Мы встретились глазами, и меня обожгла резкая неприязнь, внезапно почудившаяся мне в ее взгляде.

Я был удивлен, когда она разрешила мне проводить ее домой. Жила она вдвоем с отцом на улице Горького, в пятнадцати минутах ходьбы от меня. На прощанье она записала свой телефонный номер на обороте одного из моих эскизов.

На другой день я переговорил со Львом. Мне было совестно за встречу с Ниной и хотелось, чтобы он узнал правду от меня. Я лишь самую малость погрешил против истины: сказал, что заходил позвать его с нами, но его дверь была закрыта и до слуха доносилась оживленная дискуссия, прерывать которую я не решился. Как-то странно покосившись в мою сторону, он пожал плечами.

— Да что ты оправдываешься? — сказал он. — Я ей не хозяин.

— Но я думал, что ты… Разве у вас с Ниной не…

— Напрасно ты так думал, — отрезал он. — Мы всего лишь друзья. Давние друзья. В школу вместе ходили. Познакомились в четырнадцать лет. Она принесла из дому на завтрак бутерброды с икрой, а я — булку с маслом, присыпанную сахаром, на большее у моей мамы возможностей не было. Нина так заинтересовалась, что предложила поменяться. Так что флаг тебе в руки, Толя. Что касается твоей последней работы, сдается мне, что композиция подкачала. Может, лучше…

Заручившись благословением Льва, я облегченно вздохнул и почувствовал головокружение от грядущих возможностей. С того времени мы с ней виделись часто. Конечно, у нее были толпы поклонников, и многие — из высших кругов, где она вращалась с детства благодаря отцовским связям, поэтому я и не помышлял впечатлить ее своими весьма скромными успехами, как карьерными, так и материальными. Не было у меня и той непринужденной светскости обольстителя, которая приобретается опытом с женщинами, ведь в свои двадцать восемь лет я мог похвастать лишь тремя-четырьмя мимолетными связями. Но, как я вскоре понял, она любила искусство — любила со страстью, удивительной для родной дочери Малинина. Поскольку природа ее обделила талантом (в чем она сама признавалась без всякого смущения), она пошла учиться на искусствоведа и нынче работала в Третьяковке. Вскоре у нас с ней вошло в традицию встречаться по музеям и выставкам, где я потчевал ее пылкими рассказами о природе цвета у Фра Анджелико или технике мазка Ван Гога, вдохновляясь невольным восхищением, которое временами мерещилось мне в ее дивных русалочьих глазах.

Как-то вечером в конце мая я повел ее на Большой Замоскворецкий мост — показать гирлянды текучих огней, уносимых рекой, и рассказать о картине, которую задумал написать: под неподвижными, темными водами озера туманно мерцает таинственный город златоглавых церквей и кружевных башен, чьи дрожащие очертания слишком лучезарны, чтобы быть явью, слишком пленительны, чтобы быть отражением, слишком осязаемы, чтобы быть мечтой. А потом я поднял глаза, увидел, что она стоит рядом со мной в своем перехваченном в талии белом платье, задумчиво обрывает крошечные соцветия с подаренной мною ветки темно-лиловой сирени и следит, как они, кружась, падают в воду, — и не смог больше медлить. Я сказал ей, что люблю ее, что любил ее с первой минуты. Она помолчала, а потом бесцветным голосом заметила, что становится прохладно и не мог бы я проводить ее домой; но было в ее лице нечто такое, отчего сердце у меня затрепыхалось обезумевшим мотыльком, — и пару недель спустя она меня поцеловала.