Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать - Николас Монемарано Страница 63

Спустя три дня я досконально знаю твой распорядок. По утрам – плавание в бассейне. Я видел, как ты возвращаешься домой, с мокрыми волосами, надев джинсовые шорты поверх купальника. Днем – поход с бабушкой в библиотеку. Твоя мать работает неполный день; утром она уходит, зажав в губах сигарету, и возвращается домой после трех, дымя другой сигаретой. Во второй половине дня, часа в четыре, она усаживается на веранде – под навесом стоит старый диван и три белых пластиковых кресла – и потягивает из банки пиво, ожидая, пока вернется домой твой отец. В каждую банку она бросает сигаретные окурки.

Ты сидишь на лужайке – маленький квадрат травы и цветов – и рисуешь. Показываешь рисунок матери. Она делает глоток пива, хвалит тебя, говорит «какой красивый рисунок», возвращает тебе блокнот.

У меня тоже есть свой распорядок. Пробежка, отдых, наблюдение. Поездка на машине в центр, чтобы пообедать. Позже, когда вы с семьей ужинаете – твой отец жарит что-нибудь на гриле, и вы садитесь есть под навесом, – я сижу напротив через улицу, на скамейке возле больницы, и притворяюсь, что читаю газету.

В сумерках воздух становится прохладным, и отблеск телевизора мигает в твоем потемневшем доме. Я несколько раз прохожу мимо дома; слышу пистолетные выстрелы: полицейское шоу или старый фильм. Твоя мать выходит на улицу покурить. Ты выбегаешь вслед за ней в пижаме, ловишь мотыльков. Потом вы возвращаетесь в дом, и я слышу, как щелкает запирающийся замок.

Я еду обратно в отель, где заказываю обслуживание в номер. У меня нет никакого плана. Я не знаю, как долго здесь пробуду. Я подумывал о том, чтобы позвонить в вашу дверь и рассказать твоим родителям правду – об именах твоих кукол, о песне, которую ты напеваешь, об игре «заплачь-засмейся», о том, почему ты не разговариваешь, о том, что ты хочешь быть певицей, о том, почему ты веришь, что когда-то жила рядом с пляжем. Но когда я репетирую то, что мог бы сказать, когда представляю, как это может прозвучать с их точки зрения, то, что я говорю – а говорю я вслух, – начинает казаться чистым безумием. Не могу даже представить, что сказали бы твои родители. Могу только представить, что я сам сказал бы на их месте. Я мог бы постараться мыслить широко – до определенных пределов. Я мог бы даже поверить. Но после этого я бы, наверное, сказал: «Я очень сочувствую вашей утрате. Удачи вам в дальнейшей жизни». И поэтому я не могу заставить себя позвонить в дверь, не могу собраться с духом – или с глупостью – и рассказать что-то твоим родителям. Полагаю, на самом деле мне хочется поговорить с тобой. Я хочу поведать тебе всю эту историю, от начала до конца. Но тебе всего семь лет, и я не знаю, что ты на это скажешь или какой знак покажешь, как отреагируешь. Так что мне остается эта книга, которую, я надеюсь, ты раскроешь, когда станешь старше, найдя ее в букинистическом магазине, и тогда… Но, видишь ли, у этой истории есть только одна концовка, как и у любой истории.

Следующее утро, суббота, еще один, последний раз взглянуть на тебя.

Я сижу напротив через улицу, на кладбище, прислонившись к могильному камню, когда ты выходишь из дома, на руках у тебя щенок. Садишься на лужайку и дразнишь щенка – немецкую овчарку, – показывая ему палку.

А потом я слышу твой голос.

– Здравствуйте, – говоришь ты, и вот ты уже стоишь, глядя на меня. – Здравствуйте, – повторяешь ты и машешь рукой.

Я машу в ответ и перехожу улицу, направляясь к вашей лужайке. Колени у меня дрожат, во рту пересохло. Все слова, которые я тренировался говорить – твоим родителям, тебе, – куда-то подевались.

– Какой милый песик, – говорю я. – Можно, я его поглажу?

– Да, но он может вас описать.

Я присаживаюсь перед тобой на траву и глажу щенка. Он пытается кусать меня за пальцы своими зубками, острыми, как иголки. Ему ужасно хочется схватить что-нибудь в зубы. Я разрешаю ему вцепиться в рукав моей рубашки, и мы с ним играем в перетягивание.

– Сколько ему?

– Десять недель, – отвечаешь ты.

– Как его зовут?

– Гарри.

– Откуда ты взяла это имя?

– Не знаю, – говоришь ты. – Он просто похож на Гарри.

Я боюсь посмотреть на тебя – по-настоящему посмотреть на тебя. Но вскоре я уеду, если только в следующие несколько минут не произойдет ничего неожиданного. Может быть, я больше никогда тебя не увижу. Семь лет, одно из самых выразительных лиц, какие я видел в своей жизни. Большие карие глаза, крупные губы, веснушки.

Я собираюсь спросить, помнишь ли ты меня, но твоя мать выходит из дома, чтобы выкурить сигарету. Она видит меня и спрашивает:

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

Я поднимаюсь, отряхиваю свои тренировочные брюки.

– Я увидел щенка и не смог устоять.

Она подходит ближе.

– Вы, – говорит она. – Я, кажется, вас знаю…

– Два года назад, – напоминаю я, – торнадо.

Она щелкает пальцами.

– Точно! – восклицает. – Я так и знала, что я вас знаю.

– Эрик, – представляюсь я.

– Вы теперь здесь живете?

– Просто в гостях.

– Знаете, ваша подруга потом приезжала… Как же ее зовут…

– Сэм.

– Она была здесь около года назад, задавала всякие вопросы.

– Какие вопросы?

– Что-то о своем брате, – вспоминает твоя мать. – Все время спрашивала, не говорит ли нам о чем-нибудь его имя.

– И что же?

– Нет, но мне кажется, она нам не поверила, – она вытягивает из кармана новую пачку сигарет и стучит ею по ладони. – Она и про вас спрашивала тоже.

– И что же она спрашивала?

– Не помню. Что бы это ни было, я ничего не поняла, – она достает из пачки сигарету, вставляет в угол рта, но не прикуривает. – Странная она какая-то. Не в обиду будь сказано.

– Я не слишком хорошо был с ней знаком, но знаю, что ей многое пришлось пережить.

– Да всем нам приходится многое пережить, – говорит она.

Я беру щенка на руки и даю ему облизать свое лицо.

– Прошу прощения, я с тудом переживаю разлуку с собакой.

– Вы не взяли с собой Ральф?

– Вот как, вы помните ее имя!

– Трудно забыть девочку по имени Ральф.

– Ее больше нет, – говорю я. – Умерла полгода назад.

– О, как жаль, – говорит она, но я смотрю на тебя. Ты никак не реагируешь, будто не слышала. Я разрешаю щенку грызть мой палец.

– Она теперь говорит, – замечаю я.

– Как ни забавно, это случилось на следующий день после того, как вы уехали, – говорит она. – Она спустилась вниз к завтраку и сказала: «Мам», – и я едва в обморок не грохнулась.

– Приятно слышать ее голос.

– Я всегда это знала, – говорит она. – Если уж она может говорить во сне, значит, может и наяву.