Хатшепсут - Наталья Галкина Страница 62

Она меня оглядела. Одет, как фраер. В белом и с цветами. Классический облик опереточного соблазнителя.

— Один, — сказала она, — едешь или — с сотрудницей?

И улыбнулась. Не люблю я эту ее улыбочку. И вообще мне было не до смеха и не до имитации оного. Я молчал, как пень.

— Привет сотруднице, — сказала Катя, — желаю приятно провести время в сугубо научных целях.

И уехала.

А я поехал в другую сторону — мне туда.

Собраться. Я пытался собраться. Один ноль не в мою пользу. Или больше? Считая оставшегося посередь землетрясения гостя моего ночного… если только это явь была… Следующий кадр? Внимание. Сережа, внимание. Какой следующий кадр?..

Мысленно я отправил начальство свое из комнаты. Отправилось. Опоздание мое прошло незамеченным. Некоторые преимущества своего идиотского положения я все же ощущал. На радостях подарил цветы секретарше. Внезапно увидел ее старой.

— Долго жить будете, — сказала она, принимая прежний облик, — только что вас вспоминали.

— И вы долго жить будете, — сказал я и пошел к своему столу.

Безо всякого удовольствия пошел, потому как, здороваясь с сотрудниками, наблюдал эпизоды из их будущего. Сосед мой милейший, например, утонет на яхте вместе с любимым сыном и молодоженами, еще не женатыми, в настоящий момент листающими в углу объемистый справочник. Наш техник переедет с семьей на юг в связи с болезнью жены. Разводы, награды, измены, смерти, новые квартиры, новорожденные дети, больничные койки и заграничные круизы. Кроме всего прочего меня начало бить током, дотронулся до батареи — жахнуло. Снял пиджак — искры запощелкивали. Банка лейденская хренова. Коснулся плеча проходящей красотки-экономистки — и вскрикнул.

— Да ну вас, Сережа, — улыбнулась она мне. А у меня пальцы занемели и локоть заболел. При ходьбе шарахало по щиколоткам.

Но я быстро ко всему привыкаю.

Плохо только то, что теперь в помещении разгуливают две красавицы-экономистки: одна причесывается, другая подошла ко мне с документацией. Никто на это не реагировал, — очевидно, в двух лицах экономистку наблюдал я один. Разговаривал с обеими. Появилась третья — с просьбой подыскать ей переводчика. Обещал. Все три были одинаковые, отличались разве что текстом и расположением в пространстве… и вполне осязаемы, — я провел эксперимент.

Далее начали двоиться и троиться сотрудники. Гвалт поднялся невообразимый. У двойников, приметил я, несколько иного тембра голоса. Звук малость плыл. Мне стало не по себе. Я испытывал большое желание удрать. Хотя понимал, что удирать некуда.

Вошли три начальника.

Один сказал:

— Товарищи, завтра мы выходим на субботник.

Второй сказал:

— Граждане, у кого отгулы, прошу отгулять в ближайшие дни.

А третий поздравил нас с праздником. Непонятно только, с каким. Сотрудники — ноль внимания. Три начальника мне мерещились или только два? Один-то все же вошел? И который именно?

Спросил соседку — где начальник.

— Кофе, наверное, пьет, — сказала соседка.

Стало быть, три? а может, и соседка в Потоке? или начальник? Пока я размышлял на эту тему, возникла машинистка и поинтересовалась, знаем ли мы о латиноамериканском землетрясении, только что передавали по радио. Включили радио, и все принялись внимательно слушать. В том числе и фантомы. А я отбыл курить.

Повторился фокус с троллейбусной остановкой: за дверью оказалась не та лестница. Надо заметить, лестниц в нашем здании больше, чем этажей: парадные мраморные, каменные черного хода, винтовые металлические. Эта была узкая с темными полупрозрачными пластинами ступеней (между пластинами просвет вместо вертикальной части ступеньки, через который видели вы нижний пролет). Перила изливались вниз, уходя из-под рук. Полумгла. Внизу шли несколько человек в костюмах как для киносъемки и несли свечи. «А ведь прикончат сейчас императора, — подумал я. — Шарфом придушат. Беленьким. Потом вон тот, Зубов, врежет ему в висок табакеркою. Именно такая сцена разыгралась в отведенном под наш и многие другие НИИ помещении двести с лишним лет тому. Мне очень не хотелось все это наблюдать въяве. Сердце сжалось. Группа живописных убийц шла вниз. Я допускал, что Поток может низвергнуть меня куда и откуда угодно, однако с какой-то наивной верою не во время уже, а в пространство, в евклидовы его законы, ринулся по лесенке вверх. С третьего шага уяснил я, из какого материала сделаны ступенечки эти: они были стеклянные. Ступеньки хрупали под ногами, проламывались, как ледяные; медленно и бесшумно падали вниз осколки. Мелкие дребезги. Осколки. Брызги. Водопады бесшумной стеклянной крошки. Торопясь, я пробежал марш и очутился на чердаке. Теперь вместо лестницы висел в воздухе ее костяк. Остов. Конструкция.

Чердак нашего замка славился своей необычной архитектурою, причудливыми формами и перепадами объемов, косых балок, контрафорсов и растяжек. На разных уровнях рассекали его полумрак слуховые окна, амбразуры, люкарны… бойницы… иллюминаторы… Двери и люки задраены; я обратился к окнам. Из узкого и длинного открывался вид на маленький версаль с осенним парком; лебеди, пруд, желто-золотые купы дерев. Фигурки людей в цветных одеяниях. Зато безупречно круглое окошко на другой стене любезно предоставило моему вниманию безупречно зимний пейзаж с бронзовым кентавром на постаменте. Под знаком Стрельца. Стрелец, как в конце концов вдолбила мне Катерина, — это кентавр, целящийся в нечто или в ничто. Количество всадников из бронзы, внедренных в наш город заставляло меня посильно вспоминать про Стрельца. Особенно зимою. Утро стрелецкой казни. Вороны на снегу. Парочка у памятника. Стоят, как манекены. Для масштаба стоят. Оба в черном, он и она. Ну хоть за руки возьмитесь. Поцелуйтесь. Обойдите памятник. Приморозило их, что ли? Метафизический дуэт. Скорее бронзовый поедет. Аллюром. Это окно мне особо не понравилось.

В третьей — не протиснешься! — щели было лето как лето. Пылища. Жарища. Летние платья. Я оттуда. Последовательно — от проема до проема — пронаблюдал я висячий сад (точно знаю, что в замке его не имеется), скучный пейзаж болотистой местности с осинками, кустарником и осокой, строительство колоссального моста, реку с парусниками и, наконец, Эйфелеву башню, небрежно соединенную в одном сюрровском коллаже с Реймским собором, часовней в Роншане и центром Помпиду, — очевидно, имелось в виду окно в Европу. Все эти изыски мне не подходили. Отыскав наконец более или менее приемлемую люкарну, я вылез на крышу, увидел тривиальный летний город вокруг нашего памятника архитектуры, колесный транспорт, исправно огибающий меня внизу с трех сторон и — с четвертой стороны — катающихся на лодках молодых людей, носящихся на моторках граждан постарше и в час по чайной ложке продвигающихся на белой с низкою осадкою экскурсионной калоше экскурсантов. Я пошел по крыше. Кровельная жесть препротивно крякала под ногами. Пожарной лестницы не обнаруживалось. Было довольно-таки жарко, из одной из многочисленных труб вылез трубочист. Возможно, трубочист столетней давности. В одну трубу влез, из другой вылез. Я и рта раскрыть не успел. На краю крыши стояла Катя в соломенной шляпке.