Дела человеческие - Карин Тюиль Страница 62

Пока зачитывали приговор, Жан Фарель оставался совершенно бесстрастным – за несколько минут до того, как войти в зал, он принял транквилизатор. Он подошел к стеклянной клетке и обменялся несколькими словами с сыном. Потом, с чувством облегчения, сопровождаемый щелчками фотокамер, вышел из зала с невозмутимым выражением лица, высоко подняв голову, и заявил журналистам, что не собирается давать комментарии. Снаружи митинговала группа женщин. Одна из них, когда мимо проходил Фарель, объясняла журналисту, что приговор не стал торжеством правосудия: «Этот вердикт защищает белого мужчину, которому уготовано прекрасное будущее, только и всего». Жан поспешил удалиться: все, чего ему хотелось, – это оказаться рядом с Франсуазой и рассказать, как он пережил эти пять тревожных дней, «пять самых тяжелых дней в его жизни», даже если его рассказ повиснет в пустоте и он не услышит ответа: Франсуаза уже забыла его имя. Он пешком дошел до ее дома во 2-м округе. Прохожие на улице его узнавали, но никто не решился побеспокоить. Когда он вошел в квартиру, то увидел Франсуазу на полу – она тщетно пыталась встать, опираясь на стул; ее ладони лежали на сиденье, но мышцы рук ослабели, и ей не хватало сил подтянуться. Клод крутился вокруг нее и тявкал, не обращая внимания на неожиданно появившегося Жана. Сиделка куда-то вышла и оставила записку: она вернется часа через два, не позже.

– Дорогая, почему ты на полу? – воскликнул Жан и бросился к ней, погладил по голове и помог подняться, ему было тяжело, это усилие до крайности утомило его, он чувствовал, как мышцы спины болезненно растягиваются, ему удалось поставить ее на ноги далеко не с первой попытки.

Он держал ее под руку, от ее тела исходил едкий запах, он медленно, шажок за шажком, дотащил ее до ванной, как раньше водил мыться маленького сына, как скоро будет водить дочку. По указаниям Жана ванная была специально оборудована, чтобы облегчить каждое движение Франсуазы и предотвратить падение, которое могло стать роковым. Он устроил ее на сиденье, положил ее руку на поручень и, пустив воду, приступил к мытью. На левой ягодице образовался пролежень, как будто клыки смерти уже оставили на ней свой след. Она улыбалась, глаза ее были закрыты. Он вымыл ей голову, вытер волосы большим махровым полотенцем. Наконец открыв глаза, она воскликнула:

– Папа! Это ты? Ты принес мне конфет?

Болезнь запустила необратимый дегенеративный процесс. Он причесал ее, растер полотенцем тело и надел на нее белое хлопковое платье, которое нашел к шкафу. Она была еще красива, несмотря на возраст и признаки умственного и физического упадка; у нее по-прежнему было молодое лицо и светлые волосы платинового оттенка – раз в три недели по просьбе Жана к Франсуазе приходил парикмахер и освежал цвет. Жан сел на край ее постели, заставил ее выпить стакан воды, в котором развел легкое снотворное. Он улегся рядом, сжал ее руку и стал смотреть, как она засыпает. На смену страсти пришла глубокая нежность. Это и есть настоящая любовь: быть рядом в час заката, когда вы вместе с другим человеком все познали, когда все в нем полюбили. Он сомневался, что делал все как надо. На протяжении их совместной жизни, которую он скрывал, держал в тени, он постоянно разочаровывал Франсуазу, а теперь она была не в состоянии его в этом упрекнуть. Его душила глухая тоска – он должен был совладать с ней любой ценой. На одном из приемов доктор предупредил его, что следует избегать травмирующих видов спорта, чтобы не пораниться: в его возрасте повреждения заживают медленнее. То же самое Жан мог бы сказать и о сердечных ранах. Он дал Франсуазе обещание помочь ей умереть, если ее оставят силы и она впадет в слабоумие; он так и не отважился связаться с той швейцарской фирмой, чьи контакты ему передала Франсуаза, поведав о своем недуге, – ему не хватало духу расстаться с ней. Теперь он достиг критической точки, и ему захотелось разом со всем покончить, умереть вместе с Франсуазой – это так романтично. Он представлял себе заголовок: «Два французских журналиста свели счеты с жизнью». Жан поднялся с кровати, подошел к шкафу, где велел оборудовать сейф, чтобы спрятать ценные вещи Франсуазы. Открыл дверцу, достал пистолет – «Беретту», которую купил для него Лео спустя несколько дней после того, как на него покушались на улице. Встал рядом с кроватью, прицелился в грудь Франсуазы, но в тот момент, когда он уже готов был выстрелить, в комнату с лаем влетел Клод. Жан почувствовал, что его сердце сейчас взорвется, у него появилось физическое ощущение, будто его тело вот-вот распадется на куски, и тогда он в смертоносном порыве сунул дуло себе в рот. У железа был неожиданный вкус. Он застыл на несколько секунд, положив ствол на язык, мысленно повторяя, что не имеет права промахнуться, потом стал медленно запихивать его все глубже в горло, поглаживая указательным пальцем спусковой крючок, как вдруг почувствовал, что у него в кармане завибрировал телефон. Прослушать сообщение или убить себя? Порой жизнь ставит философские вопросы. Он машинально положил пистолет и открыл мессенджер. Первое голосовое сообщение пришло от нового программного директора. Она просила немедленно дать ответ, он с трудом слышал ее голос, потому что Клод продолжал прерывисто лаять, то громче, то тише. Было и второе сообщение – от Китри, она сказала, что дочка требует его присутствия. Голос Китри звучал на фоне лепета малышки, которая повторяла: «Папа, папа!» – и ее настойчивый призыв постепенно возвращал его к жизни. Фарель почувствовал, как у него поднимается адреналин, жизнь вливалась него, словно вновь открылся какой-то давно зажатый клапан; внутри все затрепетало. У него молодая жена, желанная и любимая, и двое детей: почти полуторагодовалая дочь и сын, который в нем нуждается. У него есть будущее. Клод бегал около кровати и лаял. Жан схватил поводок, подошел к псу, чтобы надеть на него ошейник, но тот яростно замотал головой, потом с удивительной ловкостью запрыгнул на кровать Франсуазы и растянулся, прижавшись к ней и оглушительно тявкая: так он выражал тоску. Однажды кинолог объяснил Жану, что у собачьего лая две функции: во-первых, лай служит для общения с другими особями, как у волков, а во-вторых, это способ рассказать о проблеме или плохом самочувствии. В любом случае Жан понимал, что ничего больше не может сделать, кроме как оставить их умирать. Пес замолчал, он дышал еле слышно, положив голову на живот Франсуазы. Жан убрал пистолет в сейф, поцеловал крепко спящую Франсуазу и ушел. Выйдя на улицу, поймал такси: хотел быть на месте, когда сын выйдет из тюрьмы. Он удобно устроился на сиденье, Париж проплывал у него перед глазами, из радиоприемника в машине лилась джазовая мелодия. Начиналась новая жизнь.