Сорок роз - Томас Хюрлиман Страница 61

В бар вошел какой-то господин.

Шагнул к роялю, тронул несколько клавиш, взял кварту, квинту, доминантсептаккорд. Волнистая седая шевелюра, правда поредевшая на висках, придавала ему аристократический вид. Загорелое лицо, спортивная фигура. Нет, это не настройщик, скорее профессор на пенсии… а то и музыкант, всемирно известный пианист, ведь туше у него изумительное, сразу видно, хотя он и стоит. Сенсация! Благородный господин заговорил с барменом, тот кивал, угодливо кивал, и вот уже один из официантов умчался выполнять заказ. Господин устроился в двух столиках от нее, слегка наклонился вперед и, перехватив ее взгляд, кивнул. Мария почувствовала, как вспыхнули щеки. Неизвестный, должно быть, счел ее крайне невоспитанной. Или подумал, что они знакомы? Если так, то он ошибся. Мария была уверена, что видит его впервые.

В десять минут восьмого этому господину подали бифштекс, и он с аппетитом принялся за еду. При этом он то и дело поглядывал на дверь и, когда в бар вдруг впорхнула молодая, изящная женщина, виновато улыбнулся, как мальчишка, застигнутый матерью на месте преступления. Женщина была японкой. Она подсела к едоку, получила поцелуй, улыбкой подозвала бармена и официантов, и на черном стеклянном столике мигом возник совершенно новый порядок. Бифштекс унесли, пиво заменили водой, а радом с нотной тетрадью она положила ключи от машины, большую связку, видимо принадлежавшую ему, свидетельство того, что она, его возлюбленная, искала место для парковки, тогда как он, аристократ, пошел в бар. О да, она точно его возлюбленная, ведь лишь возлюбленной приличествовало превратить стол, вот только что уставленный бутылочками с соусами, в изысканную простоту хайку. Ключи от машины, стакан воды, ее руки, музыка. Когда японка подняла безупречное, пожалуй чуть похожее на маску лицо, бармен закрыл водопроводный кран, один официант выключил кондиционер, другой утихомирил Майлза Дэвиса, [68]и все трое, заложив руки за спину, выстроились за стойкой. Мария тоже замерла, толком не смея ни дышать, ни тем паче курить, тихонько потрескивая, сигарета в ее руке догорала — вертикальный штрих, протянувшийся от пальцев. Ревность? Нет-нет, восхищение, только восхищение! Личико у японки белое как снег, волосы черные как тушь, а фигурка, кажется, еще невесомее тени, которую трепетные огоньки свечей в стеклянных шарах рисовали на стенах. Чистая гармония, невесомое равновесие, душистый цветок вишни на склоне заснеженного вулкана. Грация и блеск, холод и прелесть, служанка и повелительница, девушка/женщина, та и другая сразу. Дарительница тишины, своей тишины — тишины утра, пробуждения, которая с легкостью держала на расстоянии его тишину — тишину старости, могилы. Она вдыхала в возлюбленного жизнь, которую он уже прожил. Ее цветенье скрывало его увядание. По Марииной маске скатилась слезинка.

Несколько лет назад Фадеев выступил в городке с концертом, но искусство, каким славился от Санкт-Петербурга до Каира, старик утратил. Посреди шумановских Вариаций на тему ABEGG он тихонько ушел со сцены, задолго до конца программы. Мария постучала в дверь артистической уборной, но ответа не услышала. В подштанниках он сидел перед зеркалом, сорочка на груди промокла от пота. Лоснящийся от старости фрак брошен в кресло. Руки трясутся, борода длинная, белая, всклокоченная. Не то клоун, не то Толстой. Мария Кац? Нет, пробормотал старик, увы, он не помнит студентки с таким именем…

Мария испугалась. Господи, неужто Фадеев встретил в Японии не смерть, а любовь? Неужто эта холодная красавица вернула его из Аида в жизнь?

19.30.

Бар заполнялся людьми, уровень шума возрос, за столиками теснились политики, у стойки — журналисты; взрывы смеха, рукопожатия, похлопывания по плечу.

Она подозвала официанта.

— Мадам?

— Будьте хорошим мальчиком…

Официант просиял.

— …скажите мне, — прошептала она, — мой муж не забыл зарезервировать на попозже несколько столиков?

— Столики заказаны, мадам. Еще один мартини?

— Нет, пора переодеваться.

— Что ж, до скорой встречи, мадам!

Она была уже почти у лифтов, как вдруг весь холл всполошился. Тревога! К подъезду подкатил черный лимузин, и «Гранд» спешил как подобает встретить нечаянного гостя. Бои устремились на улицу, освещение стало ярче, ковер заалел.

Как и все, кто в эту минуту находился в холле, Мария посмотрела наружу. Следом за Номером Первым из черного лимузина вышли еще двое — дядюшка Фокс и Макс, ее муж. Знаковое событие! Майер, которому много лет прочили большое будущее, подошел к этому будущему вплотную. Номер Первый лично доставил его в «Гранд». К ней. На торжественный ужин. Она сочла за благо пока что исчезнуть. Отступить в нижний мир, к туалетам. Там она спокойно подождет, а господа тем временем уйдут из холла. Тогда она сможет незаметно прошмыгнуть к лифту и подняться наверх, на четвертый этаж, в спасительные объятия Макса.

Он стоял у подножия лестницы и чем-то показался ей знакомым. Начес над лбом, кожаная куртка, на правом запястье золотая цепочка с именной биркой. Инструктор по вождению! Функционер из правления Союза! Она хотела повернуть назад, но, увы, опоздала, он узнал ее и воскликнул:

— Ну, что он сказал? Рад, что попадет на международный матч?

— Разумеется, мой сын с огромным удовольствием пошел бы… на футбол, на ваш международный матч, но, к сожалению, он сейчас очень занят.

— Девочками?

— Да, возможно.

— Замечательно! — обрадовался функционер. — Пусть берет малютку с собой!

Ничего не выйдет, сказала она, вернее, хотела сказать, но тотчас ощутила на шее влажную ладонь, а на губах поцелуй.

— Мария, — захлебнулся инструктор, — вы фантастически выглядите!

— О, не так бурно!

— Вы — и сорок лет, кто этому поверит? Я бы сказал, тридцать восемь. Максимум! Или тридцать пять?

Кошмар. А хуже всего, что Макс неколебимо верил, будто ей нужны эти комплименты. Ей необходимо, твердил он, она ждет, чтобы в день рождения все ее обнимали, целовали и поздравляли с давно минувшим юбилеем. Вот почему сорок роз, вот почему пакт с гостиницей! Макс верил в чудо омоложения, которое год за годом устраивал благодаря посыльному из цветочного магазина и благодаря Серджо, любимому официанту из «Гранда». Она сбежала.

Сбежала в туалет, прямо в кабинку, закрыла дверь, заперлась на задвижку.

Туалетная работница, югославка, только что поздравила ее с сорокалетием. Чаевые? Потом. Сперва перевести дух, побыть одной, вздохнуть. Господи, Макс, неужели ты не замечаешь, что здесь происходит? Неужели не замечаешь? Ей вспомнилась настоятельница монастыря Посещения Елисаветы Девой Марией. Той было отвратительно все текучее — кровь, чернила, время; она наложила запрет на слово «менструация», а часы упрятала в шкаф, и что проку? Да ничего, даже меньше чем ничего. Самые богомольные монахини и те от месячных не избавились, а часы громко и гулко тикали за дверцей шкафа — тик-так, тик-так! Громко и гулко: тик-так, тик-так! Ах, как хорошо, как хорошо. Мария сидела на унитазе, сбросив туфли, чувствуя сквозь тонкие чулки приятную прохладу кафельной плитки. Только не смотри, заклинала она себя. Там выпирают косточки, проступает скелет, старость, смерть. Нет, не надо этого слова, нынче, в день рождения, не надо. За дверью слышался голос югославки: