Мужской день - Борис Минаев Страница 61

Трамвай останавливался, и водитель сурово объявлял:

– Шмитовский проезд. Гастроном. Новые дома...

– Послушай! – говорил я маме. – Объясни наконец: что значит «Новые дома», если они все-таки старые? Новые они или старые?

– Но я же тебе объясняла, – вздыхала мама. – Они когда-то были новые. И вот сделали эту остановку. И вот ее назвали – «Новые дома». Опять не понял?

– Ну понял, понял! – недовольно отвечал я и в который раз с недоверием оглядывался по сторонам.

Вокруг стояли одинаковые строения неопределенно-бурого цвета в форме квадратной буквы «П».

Казалось, войдешь в какой-нибудь один двор – и уже никогда не выйдешь, будешь бродить, как заяц из журнала «Мурзилка» (заяц бродил в нарисованном лабиринте за морковкой).

За одной буквой «П» стояла другая буква. За той – следующая. Налево, направо, вдаль, вдоль, вбок и назад – одни сплошные буквы «П». Дворы переходили один в другой, растворялись, как щелочь в кислоте, вели тебя в неизвестном направлении. Одинаковые стены и одинаковые подъезды создавали головокружение.

Буквы «П» поднимались на горку. Спускались к набережной. Уходили в даль светлую. Это было что-то особенное – Новые дома.

В каждом дворике – клумба и качели. По стеклянным шахтам ездили старые лифты. По подъездам гуляли сытые старые кошки. А дома при этом назывались «новыми».

– Ну, пойдем! – строго говорила мама.

И мы шли.

Мы шли мимо Новых домов бесконечное количество раз. Проходить диспансеризацию, ставить пломбы, делать прививки, брать справки, опять ставить пломбы, проверять у хирурга рахит, у ухо-горло-носа гайморит, у невропатолога рефлексы. У терапевта – желтуху.

Ко всему прочему, маме приходилось водить меня на занятия к логопеду: в школе я сразу начал заикаться и мучительно боялся отвечать у доски.

Таким образом, дорога до детской поликлиники была тошнотворно-знакомой. Или знакомо-тошнотворной... Тошнота определенно присутствовала: каждый раз, когда меня тащили по этой дороге, я начинал мелко и бессознательно трусить. А от этого неприятного чувства меня всегда немного подташнивало.

Приземистые четырехэтажные дома смутно-бурого цвета, обступавшие буквой «П», ничего хорошего не предвещали. А вдруг меня заберут в больницу, а вдруг будут резать живот, вырвут все зубы, заставят делать прогревание, засадят такой укол, что потом и не сядешь... Я смотрел на Новые дома, как на стены больничного коридора. Еще мы только ехали в трамвае, а я уже чувствовал исходящий от них запах лекарств.

Особенно я не любил в детской поликлинике две вещи – регистратуру и прогревание.

За стеклом в регистратуре сидела хорошая женщина.

– Ну что я могу сделать? – ласково говорила она. – Я же не волшебница.

Чтобы с ней поговорить, мама низко-низко наклоняла голову к полукруглому окошечку, какое бывает только в поликлиниках и в кассах.

– Ну пожалуйста, – умоляла мама. – Выпишите, Серафима Андреевна. Мы посидим, и все. Вдруг кто-то не придет. Вдруг останется время, и нас в конце примут.

Но хорошая женщина Серафима Андреевна талончик на прием к специалисту маме не давала.

– Ну вот вы подойдете, – ласково говорила она, – еще кто-нибудь подойдет. А мне потом что? Строгий выговор? Вы лучше заходите пораньше с утра. И я вам дам талончик в порядке очереди.

И улыбалась красиво.

Но не любил я регистратуру не только из-за окошечка с хорошей женщиной. Там на полках хранили мою толстую карту, которая приводила маму в тихий ужас.

– Ты не можешь прочесть, что здесь написано? – спрашивала она, нахмурившись и поднося к моему носу раскрытую страницу. Но в торопливом почерке врачей я никогда не мог разобрать ни одной буквы.

– Ну ладно, – мама опять начинала читать карту сама. – Это какой-то ужас! – стонала она. – Какие у тебя анализы! Это же умереть не встать!

Маму смущало, что я болел сразу по всем фронтам – зубы были ни к черту, печень шалила, дыхательные пути то и дело закупоривались.

– Хорошо хоть с сердцем у тебя все в порядке! – вздыхала она.

У меня со многим было все в порядке. Но мама этого не понимала. Ей казалось, что я слишком много болею.

– Ты у меня какой-то ослабленный, – говорила она, с сомнением изучая мое лицо. – Какой-то желтый. Живой труп.

Дома мама заставляла меня дышать над горячей картошкой, парить ноги, пить таблетки, лежать с горчичниками, сидеть с колючим шарфом.

И все время что-нибудь есть.

Зелень, свежие огурцы, малину, облепиховое варенье, сало, рыбий жир, куриный бульон, жареную печень, мумие и кожуру от апельсинов.

Любое новое средство пробуждало в маме талант народного целителя.

– Ну посмотри, Сима, – весело говорила она папе. – У него сегодня совсем другой цвет лица.

Папа с сомнением смотрел на меня и тихо качал головой.

– Залечишь, – односложно выражался он.

И мама начинала возмущаться, а иногда даже кричать.

– Ну хорошо! – кричала она. – Если ты не веришь в этот способ, давайте вместе думать! Обратимся в платную поликлинику! Должен же быть какой-то выход! Не могу же я все время сидеть на бюллетене!

Бюллетенем называлась голубая бумажка. На самом деле у нее было простое русское название: листок нетрудоспособности.

Я часто читал мамин листок нетрудоспособности. Врач выставлял в нем числа: с первого ноября по восьмое ноября, с восьмого ноября по пятнадцатое ноября...