Крутые парни не танцуют - Норман Мейлер Страница 61

– Может, – сказал я.

– Как у тебя дела с deja vu? – спросил он. – У меня эта способность здорово развита. Сомневаюсь, чтобы хоть одну ситуацию мы переживали только раз. Может, на втором круге от нас ждут большего.

– Не знаю, – сказал я.

Мы продолжали идти.

– Надо признаться, что я высматривал твою машину, – сказал он. – Ездил по городу, пока не увидел «порше».

– Не могу понять, рад я этому или нет, – откликнулся я. Возможно, в этом была виновата боль, но я счел своим долгом продемонстрировать жизнерадостное остроумие пациента, которого хирург везет на операцию.

Мы двигались в молчании. Вода под нами заметно фосфоресцировала, и я задумался о генерирующей свет деятельности планктона, но ничего оригинального в моих мыслях не промелькнуло. Мы достигли самой глубокой ямы на своем пути, и поскольку перепрыгнуть ее я не мог, мне пришлось идти по камням, лежащим ниже уровнем и окаймляющим расселину; стена рядом обросла ракушками, и я жестоко ссадил себе руку. Когда я выругался, он посочувствовал мне.

– Прости, что гоню тебя так далеко, – сказал он, – но это важно.

Мы шли дальше. Наконец возник тот ритм, что говорит о движении без начала и цели, и я едва отметил момент, когда мы ступили на другой берег за милю от нашего старта. Волнолом остался позади, и мы побрели по краю залива. Влажный песок леденил ноги, но идти по сухому было гораздо тяжелее. В темноте, поскольку луна спряталась за облаками, приходилось шагать очень осторожно. Там и сям из песка торчали старые бревна от разбитых судов, массивные, как человеческие тела, и серебрящиеся, точно свет самого безумия. Тихо шумело море. Был отчетливо слышен писк каждого вспугнутого нами кулика, шорох убегающих крабов и посвистывание полевых мышей. Мы давили ногами раковины устриц и мидий, пустые домики улиток, беззубок и гребешков – как разнообразны звуки, которые издает ломающийся кальций! Под нашими подошвами, словно ореховая скорлупа, хрустели сухие водоросли, бурые и саргассовы, и море, медленно испускающее дух на отливе, вновь обнажало траур прибрежных бакенов.

Мы шли, наверное, с полчаса. У кромки воды, словно толстые тетки на солнце, бултыхались в лунном свете розовые и голубые медузы, и морскую траву, которую называют русалочьими волосами, выносило на берег. Я впивал в себя влажную фосфоресценцию прибоя, точно последним огонькам моей жизни суждено было перейти в это холодное свечение.

Наконец мы достигли нужного места. Это был участок пляжа, ничем не выделяющийся среди всех прочих, и Уодли отвел меня за низкую дюну, через высокую траву к песчаной ложбине. Когда мы сели, море скрылось с наших глаз. Я пытался напомнить себе, что нахожусь в песках Адова Городка, но мне казалось сомнительным, что духи по-прежнему ютятся тут. Над нами висела только легчайшая дымка. Должно быть, ветра на этом далеком пляже слишком суровы. Я подумал, что духи скорее всего предпочитают витать близ сараев, более века назад перевезенных на Коммершл-стрит.

– Тело Пэтти здесь? – наконец спросил я.

Он кивнул:

– Не угадаешь, где я их похоронил, правда?

– Не при таком освещении.

– Дневной свет тебе тоже не помог бы.

– А как ты отличаешь это место?

– По расстоянию от тех кустов, – произнес он, указывая на одно-два растения у края ложбины.

– Не очень-то надежно.

– Видишь вон тот перевернутый панцирь мечехвоста?

Я кивнул.

– Приглядись получше. Я положил в него камень, чтобы не снесло ветром.

Я не мог рассмотреть камень в такой темноте, но притворился, что вижу его.

– Пэтти Ларейн, – сказал Уодли, – похоронена под этим панцирем, Джессика – на четыре фута правее, а Паук – на четыре левее. До Студи еще четыре фута влево.

«А для меня ты местечко приготовил?» – вот что просилось мне на язык (бодрость духа, приличествующая отважному пациенту, требовала не меньшего), – но я испугался, что подведет голос. В моем горле словно что-то застряло. Смешно сказать, но теперь, когда моя смерть была совсем рядом, я боялся не больше, чем перед началом первого футбольного матча в средней школе. И уж точно меньше, чем перед своим первым и последним выступлением в «Золотой перчатке». Может быть, жизненные перипетии сточили мою душу до уровня управляемых эмоций? Или я все еще надеялся выхватить у него пистолет?

– Почему ты убил Пэтти Ларейн? – спросил я.

– Зря ты считаешь, что это я, – ответил он.

– Как насчет Джессики?

– Ну нет. У Лорел, конечно, были серьезные минусы, но убивать ее я бы не стал. – Он набрал песка в руку, свободную от пистолета, и пропустил его сквозь пальцы, точно обдумывая, стоит ли продолжать. – Ладно, – произнес он, – пожалуй, я тебе скажу.

– Будь добр.

– Да какая тебе разница?

– Я же говорил – по-моему, разница есть.

– Интересно, неужто ты прав?

– Прошу тебя, скажи мне, – произнес я, словно обращаясь к старшему родственнику.

Это ему понравилось. Я полагаю, что прежде он ни разу не слышал в моем голосе такой интонации.

– Ты хоть понимаешь, что ты скотина? – сказал Уодли.

– Мы не всегда видим себя со стороны, – ответил ему я.

– Так вот, ты страшно жадный тип.

– Должен признаться, я не совсем понимаю, с чего ты это взял.

– Мой друг Леонард Пангборн был глуп во многих отношениях. Он хвастался, что облазил самые тайные уголки мира голубых, хотя на самом деле и близко к ним не подходил. Он был существом замкнутым. Как он страдал от своей гомосексуальности! Она его мучила. Он ужасно хотел стать обычным. И невероятно обрадовался, когда Лорел Оквоуд затеяла с ним роман. Подумал ты обо всем этом? Нет. Тебе надо было втюхать ей прямо у него на глазах.

– Откуда ты все это узнал?

– От самой Джессики, как ты ее называешь.

– Да что ты?

– Да-да, милый мой, она позвонила мне поздней ночью, тогда, в пятницу, – шесть дней назад.

– Ты уже был в Провинстауне?

– Конечно.

– И что сказала Джессика?

– Она была совсем выбита из колеи. После того как ты устроил свое гнусное шоу – это с ними-то, простыми душами! – у тебя еще хватило наглости бросить их там вместе с их машиной. «Эй вы, свиньи, – рявкнул ты, – ищите дорогу сами!» Как это согласуется с моральными устоями бармена, а, Мадден? Поскобли любого из вас, и наружу вылезет деревенщина. Ну чем они могли ответить? Они поехали обратно и страшно поссорились. Лонни вернулся в свое привычное состояние. Как маленький обидчивый ребенок. Скандал у них был настоящий – прямо дым коромыслом. Он обозвал ее шлюхой. А она его – старой бабой. Это его доконало. Бедняга Лонни. Он выходит из машины, захлопывает багажник и шагает прочь. Так ей кажется. Она ждет. Даже не слышит хлопка и только задним числом понимает, что какой-то звук был. Определенно хлопок. Как будто открыли шампанское. Она сидит в машине одна где-то около пляжной стоянки в Рейс-Пойнте, всеми брошенная, только что ее назвали шлюхой, и слышит, как открывают шампанское. Неужто Лонни решил помириться и сделал красивый жест? Она ждет, потом выходит и осматривается. Лонни нигде не видать. Что за притча! Поддавшись порыву, она распахивает багажник. Там он и лежит, мертвый, с пистолетом во рту. Прекрасная смерть для нашего брата. «Дорогая подружка, – мог бы с тем же успехом сказать он, – я бы лучше взял в рот член, но раз уж из жизни надо уходить с холодной титькой, пусть будет холодная титька».