Хатшепсут - Наталья Галкина Страница 60

Добравшись до дома к ночи, я почувствовал себя измочаленным донельзя. Сколько еще прокручусь я в этом калейдоскопе? в этом шоу на одного? в сомнительном мирке, подменившем мой стабильный, реалистичный, однозначный мир?! Протяженность и длительность Потока — об этом я слышал раньше — практически были неопределимы. Хотя вроде бы по косвенным тестам специалисты получали данные о направленности Потока, плотности, угловой скорости… но я специалистом в этой области, в этом районе, в этом штате, на этом кордоне науки не был. И хотя специалистам сочувствовал, как всякий профессионал, но в их объятья не стремился. Мне они помочь ничем не могли. Улучшать их статистические выкладки я пока не собирался. Их скользкая наука темпорология и без меня двигалась весьма резво. Правда, неясно, куда она двигалась и куда могла нас привести. К каким новым бедам.

Я был подопытным кроликом. Можно было, разумеется, затаиться в четырех стенах, выжидая окончания эксперимента; но кто знает, что бы это мне дало? Покинуть Поток по своей воле исключалось. Цель у меня имелась, весьма скромная, но подсвеченная и окрашенная глубокой личной заинтересованностью: вынести все это по возможности достойно и выйти из неизвестности без потерь…

День сбил меня с толку, и я совершенно забыл о таких пустяках, как ужин и завтрак. Водружая чайник на плиту и включая телевизор, я тщательно отгонял роившиеся в моем воображении антрекоты, салаты (особенно донимали меня свежие огурцы и фаршированный красный перец), пиццы и хачапури. Когда я полез в холодильник свой холостяцкий за маслом и сгущенкой, я обнаружил там все эти чудеса кулинарии, включая пиццу. Обрадовавшись в первую минуту, во вторую я чуть было не вышвырнул сии самобранные изыски в мусоропровод. Однако голод не тетка — и в третью я с аппетитом ужинал… Правда, сон у меня пропал и некоторое эйфорическое возбуждение заменило усталость.

С настырностью естествоиспытателя и наглостью факира я представил себе стоящую на нижней полке холодильника бутылку «Чхавери». Хорошее, доложу я вам, вино. Поднося к губам ледяную темно-алую рюмку, я уже прикидывал, как реализовать новоявленные свои способности, проявляя наивное потребительство хомяка перед Клондайком зернышек.

Потом я укрылся в кресле. Закрыл глаза. Старался сидеть тихо и не шевелиться. Окружающая среда чутко реагировала на каждое мое движение. На приступ аппетита. На взгляд. На шаг. Я зажмурился. Замер. На вздох? на удар сердца? Подсознание и воображение отключке, увы, не подлежали. Не исключено, что я стал засыпать. Как в детстве в бреду я видел серые волны, набегающие на серые волны, рваные гребни, интерференция, валы, стоп-кадр, рапид, опять все сначала; запах скипидара; аромат сирени; мокрые грозди. Мокрые грозди. Стук. Грозди сирени, величиной с малых котят. Стук опять. Шестилепестковое счастье для простаков, детей и романтических барышень. Стук в стекло. Я вскочил. В окно стучали. Я отдернул занавески. Ночь была почти белой. За окном прекрасно был виден мне человек в белой рубашке, костяшками пальцев стучащий по хрупкой прозрачной преграде, по стеклянной пленке, отделявшей «извне» от «внутри». Я открыл окно. Он ступил на подоконник и спрыгнул в комнату.

— Спасибо, — сказал он.

Тут только сообразил я, что окно мое, равно как и квартира, находится на третьем этаже.

— Извините за вторжение, — сказал он.

— Муж пришел домой? — спросил я.

— Нет, — он засмеялся. — Я не мог спуститься. Мне оставалось только побеспокоить вас.

Вполне вежливый молодой человек. Из хорошей семьи, как говорится. Хлебнувший воспитания. Дрессированный. Мне стало весело.

— Я на какую улицу от вас выйду? — спросил он.

Я ответил.

— Хотите рюмочку на дорожку?

— Не откажусь, — сказал он. — Какое вино чудесное.

Мы шли к входной двери, и он сказал шепотом:

— Дело в том, что я нахожусь… ну, знаете, в этом аномальном состоянии… как это… еще в «Знание-сила» писали.

— Вы попали в Поток? — воскликнул я.

— Вот именно.

Бедняга.

— Дело в том, — сказал он, берясь за ручку двери, — что я взлетел, летать мне понравилось, а как спуститься, я не знал. Я уже устал летать-то.

— Могу себе представить, — сказал я.

Его воодушевило, что я не охаю, не ахаю и глаза на вруна сумасшедшего не таращу.

— А как вы взлетаете? — спросил я.

— Это проще простого, — сказал он. — Надо только встать ровненько, вот так, руки по швам, собраться, подумать, что полетишь, ну как вверх устремиться, что ли, оттолкнуться… и лети. Когда невысоко в воздухе зависаешь, легко спускаешься. В квартире под потолком летал. У нас в старом фонде квартира. Потолки высокие. И все ничего. А на улице хуже. Всего вам хорошего.

Он уже шел вниз по лестнице, когда я спросил:

— А вы давно в Потоке?

— Двое суток, — ответил он. — Вообще-то интересно. Но вчера меня чуть машина не сбила. Думал, это опять фантом, а это машина на полный серьез.

Окно я закрыл на всякий случай. Как это там? Руки по швам… собраться… устремиться…

Я завис в воздухе.

Не скажу, чтобы очень это было легко. То есть в воздухе уже нормально. Труднее всего — отрыв от пола. От тверди. Спускаться тоже несложно. Несколько раз поднимался я, каждый раз все выше, и зависал в параллелепипеде жилья моего. Висел в рост, как оловянный солдатик, — «свечку» делал. Потом переместился в горизонталь и перешел к парению. Парить было вовсе просто. Я обследовал пыльные лепные карнизы вдоль потолка. Мне, как и гостю моему ночному, летать понравилось. Велико было искушение распахнуть раму и устремиться туда, где старые крыши, юные воробьи, шпили… статуи… и так далее. Наверное, особо тянет в полет в воробьиные ночи и в метель. Но я вернулся в свое кресло и перевел дух. Какая-то нечеловеческая тяжесть медленно вливалась в жилы мои, словно кровь замещалась ртутью, словно в отместку за только что испытанную легкость, за эту дареную нежданно-негаданно левитацию перегрузки решили попытать меня, попробовать на зуб, испытать на прочность. Я с трудом дотащился до тахты и лег. Воздух сгущался и тяжелел постепенно, я лежал под его кубами, распластавшись, как насекомое, неспособный двинуться, шевельнуться, встать, перевернуться на бок. Неуместная под утро ночная тьма накрыла меня одеялом. Я падал камнем — вместе с тахтою — подобно космонавту из бездн фантастических повестей. Ни дна, ни покрышки. Покрышка, впрочем, имелась. Внутренности мои, похоже, несколько опережали меня самого в этом отчаянном падении… невесомость? оригинальное сочетание тяжести и невесомости. Я задыхался. Мне было страшно, и я вырубился, наконец, как в предоперационном наркозе. И напоследок увидел — должно быть, это именуется словом «узреть» — над собою огромный светящийся собственным светом голубой купол… неба?..

Открыв глаза, я обнаружил вместо потолка фрагмент этого светло-голубого купола — колодец в атмосферные или еще какие-нибудь иные выси горние. Холодом оттуда не тянуло. Часы показывали шесть. На столе стоял огромный букет сирени. На бра висела на ниточке тряпочка, пропитанная камфарным спиртом, — такие зачем-то вешала у моего изголовья моя мать, когда в детстве я заболевал. В остальном все было по обыкновению. Утро по образу и подобию утреннему. Утро из утр. В радио кто-то аэробировал самым бодрым манером. Трамвай прозвякал под окнами. На балконе этажом выше заливались сидящие в клетках кенары. Или канарейки.