Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера Страница 60

точка машинка швейная и зонтик

Восьмой

Мне приснилось, что я земляная червячиха, розовая, и что я иду к маме на улицу Эмпедрадо, поднимаюсь по лестнице, но иду как будто ногами, как вот я хожу, и никто не удивляется. Я поднимаюсь по лестнице, и хотя кругом день, там очень темно, и на одной площадке стоит черный червяк, и он меня раз — и изнасиловал. Потом будто бы я посреди реки на камушке с моими червячками, они все розовые, в меня, только у одного червячка черные пятна и он всегда больше всех ко мне ластится. Я его отпихиваю хвостом, а он возвращается, и я опять его пихаю. Я хочу отделить его от остальных червячков, а он на меня так жалобно смотрит, но чем печальнее его рожица, тем сильнее он меня злит. И вдруг я его пихнула так, что он полетел в воду.

Она пела Болеро

Жизнь — концентрический хаос? Не знаю, знаю только, что моя жизнь являла собой ночной хаос с единственным центром, «Лас-Вегасом», а в центре центра — стакан рома с водой, или рома со льдом, или рома с содовой, я сидел там с полуночи, пришел к концу первого шоу, когда конферансье прощался с досточтимой и любезной публикой и приглашал ее остаться на второе и последнее шоу той ночи, а оркестр играл нечто напоминающее ностальгические фанфары, как в цирке, когда с «умпа-па» переходят на две четверти или шесть восьмых, ритм будто репетируют: так обычно и звучит оркестр плохого кубинского кабаре, который желает сравняться с Костеланецом во что бы то ни стало и наводит тоску почище той, что берет меня, когда я осознаю, что уже говорю, как Куэ и как Эрибо и как еще шесть миллионов обитателей этого острова солистов под названием Куба, и вот я сидел и потирал стакан и думал, а трезвый человечек внутри меня, который всегда там на тот случай, если нужно подсказать, что я перебираю лишку, произносил то самое имя, этот джинн из бутылки, он же я, тихонько выговаривал «Куба», и она тут же появилась и радостно приветствовала меня, Здравствуй, милый, и поцеловала куда-то между щекой и затылком, а я взглянул в зеркало за стеной бутылок и увидел всю Кубу, как она есть, высокую, прекрасную и блядовую как никогда, и повернулся и обнял ее за талию, Ну что, красавица Куба, сказал я и еще назвал ее конфеткой и поцеловал в губы, и она меня поцеловала и сказала, Хорошо-хорошо-хорошо, и непонятно было, то ли она одобряет поцелуи с критичностью, которую дает истинное знание дела, то ли сообщает, что здорова телом и душой, как сказал бы Алекс Байер, то ли просто радуется этой ночи и этой встрече.

Я встал из-за стойки, и мы пошли к столику, и она успела попросить у меня монетку, чтобы поставить в уже включенном проигрывателе что же еще, как не «Долгожданную встречу», ее первую песню, хотя тема оркестра-убийцы-ритма и мелодия этого кабаре — «The music is round’n’round», и сели. Что ты тут делаешь так рано, спросил я, и она сказала, Ты разве не знаешь, я теперь пою в «Тысяча Девятьсот», первой солисткой, главнее нет, дорогой, и не важно, что скажут, важно, сколько платят, от «Сьерры» я уже начала уставать, а здесь я в центре событий, могу смыться сюда, или в «Сэн Жон», или в «Грот» в перерыве между шоу, вот как сейчас, йондерстэн? Да, да, понимаю, Куба, ты теперь центр моего хаоса, подумал я, ей не сказал, но она и так догадалась, потому что я сжимал одну ее грудь в ультрафиолетовом мраке, где рубашки выглядят как простыни бледного привидения, а лица лиловы или не видны или виднеются восковыми масками, зависит от цвета, от расы, от выпитого, и где люди перетекают от столика к столику и пересекают пустынный теперь танцпол и оказываются то тут, то там, и тут и там они занимаются тем же, что называется заниматься любовью, точнее, бьются, вот куда лучшее слово, потому что в каждой сцепке ты убиваешь любовь, пока не остается голый секс, и эти перемещения боком от столика к столику, перемена компании, но не должности, и вдруг я подумал, что мы плаваем в аквариуме, все, и я тоже, а мне-то казалось, я мнил, я позволял себе считать, что лишь другие — аквариумные рыбы, и вдруг все мы оказались рыбами, и я решил погрузиться в глотку Кубы, между грудей, выглядывающих из блузки у небритой, подсмотренной у Сильваны Мангано, или Софи Лорен, или любой другой итальянской киноактрисы подмышки, и там я плавал, нырял, жил своей жизнью и ощущал себя команданте Кусто в ночных водах.

Потом я поднял взгляд и увидел огромную рыбу, галеон, плывущий в глубине, подводную лодку из плоти, которая остановилась, не протаранив мой столик и не пустив его на поверхность. Привет, мальчик, сказал голос, тяжелый и суровый и такой же затопленный ромом, как мой. Это была Звезда, и я вспомнил, как Витор Перла, земля ему пухом, нет, он не умер, просто врач прописал ему спать на мягком или однажды он вообще не проснется, сказал мне, что Звезда — Черный Кит, и он знал, что говорил, видно, и ему однажды ночью она явилась, как мне сейчас, и я сказал, Здорово, Эстрелья, не знаю, само с языка слетело или нарочно сказал, только она закачалась, накрыла столик рукой, как скатертью, оперлась на него и сказала мне, как всегда, Звезда звезда звезда, я было подумал, что она настраивает микрофон у себя в груди, но на самом деле она меня исправляла, и снисходительно отвечал, Да, единственная Звезда, и она расхохоталась громовым смехом, который разом прекратил все перетекания от столика к столику, и, кажется, даже проигрыватель умолк на полуноте, и, насмеявшись вволю, ушла, и, должен заметить, они с Кубой не обменялись ни словом, они вообще друг с другом не разговаривали, должно быть, певица, поющая без музыки, никогда не удостоит словом певицу, все пение которой и есть музыка, или скорее музыка, чем пение, и прошу прощения у ее друзей, ведь они и мои друзья тоже, но Куба напоминает мне Ольгу Гильотину, кубинскую певицу, любимую людьми, любящими искусственные цветы, атласные платья и мебель с синтетической обивкой: мне Куба нравится по другим причинам, не из-за голоса, не из-за голоса, не совсем из-за голоса, по причинам, которые можно щупать и нюхать и оглядывать, а такого не проделаешь с голосом, кроме как с одним, пожалуй, с голосом Звезды, заключенным насмешкой природы в плотско-водно-жировой вырост. По-твоему, я все еще несправедлив, Алекс Байер, она же Алексис Смит?

Оркестр уже снова играл что-то танцевальное, и я крутился, спотыкался о музыку, и голос в моих объятиях говорил, подхихикивая, Ты совсем улетел, и я присмотрелся к ней и увидел, что это Иренита, и спросил себя, куда девалась Куба, но не спросил, а как получилось, что я танцую с Иренитой, И-ре-ни-той, ее зовут Иренита, Ирена, если угодно, и — никак иначе, и — никаких союзов, ибо я, как Швейцария, окружен союзными державами, и не кто иной, как Иренита, говорил мне, Ты падаешь, и действительно, я убедился в этом в тот момент, когда говорил себе, Она вышла из-под стола, точно, она вышла оттуда, сидела под столом, она легко там помещается, стоп, помещается? не такая уж она и мелкая, с чего это я решил, мне до плеча будет, и тело отличное, может, бедра или та часть их, что видна, не так идеальны, как зубы или та часть их, что видна, надеюсь, она не пригласит меня к себе посмеяться вместе, не хочу видеть задворки ее бедер, видел уже задворки ее зубов, смеясь, она показывала дырку от выдернутого зуба, но тело было самое что ни на есть красивое и ладное, а на лице наслаждение, и лицо было зеркалом тела, и я позабыл о Кубе совершенно полностью абсолютно. Но о Звезде забыть не смог, потому что вдруг у входа в клуб поднялся страшный гвалт, и все понеслись туда, и мы тоже понеслись. На диване у входа, рядом с дверью, где темнее всего, громадная темная тень билась и рычала и падала на пол, а люди вновь аккуратно заваливали ее на диван, это была пьяная в стельку Звезда, у которой случился приступ отчаяния и ярости, она рыдала и кричала, я подошел и споткнулся о ее башмак, валявшийся на полу, и упал на нее, а она загребла меня своими дорическими колоннами и прижала к себе и плакала и обнимала и говорила, Ох, миленький, как больно, как больно, а я подумал, у нее где-то болит, спросил, а она опять, Как больно, как же больно, а я снова, Что болит, а она мне, Ох, родной, помер он у меня, помер, она рыдала и не говорила, кто у нее помер, и я высвободился и встал, и тут она выкрикнула, Сынушка мой, и много раз подряд повторила, Сынушка мой и напоследок, Помер он у меня, и рухнула на пол то ли в обмороке, то ли замертво, но на самом деле просто заснула, потому что немедленно захрапела так же громко, как кричала, и я отошел от всех, кто стоял там, пытаясь вновь поднять ее на диван, толкнул дверь и был таков.