Тайная вечеря - Павел Хюлле Страница 6

— Самое важное — колонна равновесия, — говорил он, — но любопытно другое: Бог, прежде чем сотворить мир, вынужден был сократиться, чтобы всем хватило места. Понимаешь? Чтобы хватило места! Почему ты сказал Инженеру, что Бог не появляется? Ты в него не веришь? А может, ты атеист?

Беседа, вероятно, приняла бы чрезвычайно интересный оборот, но тут в мастерскую вошли трое милиционеров. Кто их вызвал? Конечно, супруги Зеленеки. Они жили под мастерской и, будучи необразованны и хамоваты, невыразимо страдали из-за соседства с художником. Когда-то их переселили сюда прямо из деревни; у них было одно хобби — звонить в милицию примерно раз в неделю, когда им случалось услышать нечто более громкое, чем поступь мыши, или увидеть что-то, не укладывающееся в их мозгах.

— Гражданин, — сказал сержант, — вы тут что вытворяете? Опять шумим?

Матеуш преспокойно протянул ему удостоверение личности, после чего закурил трубку и уселся в кресло, как будто плевать хотел на Зеленеков вместе со всем их подспорьем, куда входили гражданская милиция, бригады добровольного содействия милиции, районный комитет партии, клуб огородников, кружок домохозяек, районная администрация, домоуправление, а также Фронт национального единства [4]вкупе с приходским советом.

— Скандалим? — Сержант, зажав в пальцах удостоверение, размахивал им над головой обвиняемого. — Документик-то задержать придется, полу́чите повесточку.

Матеуш даже взглядом его не удостоил.

— Окошечки вылетают?

— Гражданин сержант, — один из милиционеров, разглядывая прислоненные к стене работы, наткнулся на изображение женской головки, из которой вырастали пышные заросли переплетенных между собой пенисов, — таких извращенцев надо прямиком в лагерь. И зачем только эти лагеря ликвидировали, елки…

— Заткнитесь, Рыдомский! — сержант неосмотрительно выдал фамилию подчиненного. — Не лезьте в политику, у вас для этого ума маловато, а вот ко мне, уважаемые, — обратился он к нам, — поступили жалобы, что вы песни распеваете!

— Мы пели «Интернационал». Как всегда, — выпалил я не раздумывая. — И прошу занести это в протокол.

— Вот именно, — вступил в разговор утопающий в клубах табачного дыма Матеуш. — «Интернационал» в протокол — безоговорочно!

В этот момент на лестнице послышался громкий топот. Инженер, можно сказать, доказал свою гениальность: человек, который, выпав из окна на газон, как ни в чем не бывало встал, отряхнулся и отправился в близлежащий бар «Лесной», где быстро опрокинул пару стопок и вернулся в еще лучшей форме, дабы продолжить миссионерскую деятельность, должен был — вне всяких сомнений — обладать мощным категорическим императивом.

— Кугва! — Он бросился обнимать сержанта и осыпать его слюнявыми поцелуями. — Авангагд и милиция — наилучшая коалиция! — И молниеносно — не встретив сопротивления — проделал то же самое с двумя другими милиционерами: видно, был у него талант к шутовству такого рода, да и соответствующие приемы недурно отработаны. Затем, выйдя на середину мастерской, раскинул руки, будто собираясь взлететь, и воскликнул: — Это я в окно… я! Сам, кугва, по своей воле! И называется это экспегимент! Не понимаете, дубины? Вам, конечно, такое искусство не по нутгу, вегно? Однако будущее за ним! А не за этим, — он показал на прислоненные к стене подрамники с еще не законченными работами. — Не за этим. — И высморкался на пол, стараясь попасть поближе к холстам, что явно понравилось милиционерам.

Когда они наконец ушли — сержант еще произнес на прощанье несколько протокольных фраз, — Матеуш заявил Инженеру:

— Убирайся. И не смей больше приходить. Слышишь? Чтоб ноги твоей здесь не было!

Тот даже не обиделся. Налил себе полный стакан вина, выпил залпом, захихикал и ушел, бормоча:

— Еще посмотгим, чья возьмет.

К прерванному разговору мы вернулись, вооружившись лобзиком и древесно-волокнистой плитой. Матеуш веревкой измерил окно и, придвинув к нему табуретку, сказал:

— Самым главным было движение света! Искра, скользнувшая вниз. Так, по крайней мере, утверждают каббалисты.

— Это трудно себе представить, — я усердно пилил плиту, поддерживаемую Матеушем, — но еще труднее вообразить Большой взрыв.

— А знаешь ли ты, — Матеуш сменил меня и взялся за лобзик, — какова была плотность материи перед вспышкой?

— Десять в пятой степени грамм на кубический сантиметр, — отчеканил я. — Точка меньше булавочной головки. И из нее все образовалось. Даже эта чертова плита, мы с тобой, трава, облака, солнца, галактики, всё. Разве такое возможно? А нас заставляют в это верить. И хорошо бы только попы, нет — и ученые тоже.

— Большой пегдёж, — спародировал Инженера Матеуш, — космическое извегжение спегмы!

А когда мы наконец приладили плиту на место выбитого стекла, несколькими штрихами изобразил на ней колонну равновесия и рядом еще две: милосердия и суровости.

— Эта схема, — пояснил он, — давно не дает мне покоя, хотя я не сомневаюсь, что она создана всего-навсего игрой воображения. Неукротимое человеческое любопытство, ни больше и ни меньше.

Потом мы вышли из мастерской. Помнишь мостик над ручьем? Небольшой такой ручеек на дне глубокого оврага, который тянется через весь город от того места, где заканчивается улица старых вилл и особняков, до самого моря. На мостике Матеуш, шедший впереди, вдруг остановился, обернулся и, нацелив на меня палец, сказал громко, едва ли не крикнул:

— А какая, по-твоему, самая сильная сцена в Библии — разумеется, не считая начала?! У тебя в книге есть на этот счет разные намеки, но ты ничего не желаешь говорить прямо!!!

Забавная была ситуация. Попробуй представить себе ее просто, реалистически, без всякой символики, которую мы обычно добавляем задним числом: два человека стоят друг против друга на узком мостике, притом задавший вопрос, ухватившись за перила, как билетер, не дает пройти тому, от кого ждет ответа, а речь идет, как было сказано, о Библии; под ними шумит ручей послеледникового происхождения — ему по меньшей мере десять тысяч лет, книге, о которой они заговорили, не больше трех тысяч, городу, окружающему это место, около ста, а собеседникам в тот момент в общей сложности нет и семидесяти пяти. Ты спросишь, при чем тут эти цифры, и я отвечу: очень даже при чем, ведь в том, прошлом, времени мы только-только перестали говорить о каббале, а сейчас, описывая тебе тот день, я уже перехожу к последующим событиям; так вот, тогда, на мостике, я не задумавшись процитировал почему-то с детства застрявшие в памяти слова из псалма: «Ты священник вовек…»

Матеуш, уже отвернувшийся и спускающийся с мостика, громогласно подхватил: «…по чину Мелхиседека!»

Пожилая женщина, идущая навстречу со стороны усадьбы графов Сераковских, посмотрела на нас испуганно и, уже на мостике, дважды обернувшись, на всякий случай перекрестила воздух, и не стоит ей удивляться: ведь мы — учти, уже изрядно поддатые, — на другом берегу ручья повторили эти строки, повторили очень громко, во весь голос, а потом, покатываясь со смеху, быстро зашагали по плавно сворачивающей вниз улочке к «Золотому улью». Разумеется, я незамедлительно пустился в объяснения: при чем тут Мелхиседек, откуда взялся и зачем понадобился — ведь в Библии полно женщин и мужчин с гораздо более интересными судьбами. Пока мы дошли до аптеки на углу променада, я успел изложить то, что мне казалось особенно любопытным: неизвестный, загадочный, таинственный Мелхиседек однажды появляется на сцене, чтобы знойным днем, в пыли дороги, за которой сейчас расстилается пустыня Негев, поприветствовать Авраама. Тот возвращается с поля битвы, но не это важно, с жаром говорил я, важно то, что в этот момент говорит и делает Мелхиседек, прообраз всяческих магов и шаманов.