Тайная вечеря - Павел Хюлле Страница 5

Ладно, оставим топографию. Самое удивительное в такого рода снах — генетическая память. Я имею в виду вот что: встречая какого-то человека в первый раз — во сне, разумеется, — ты уже кое-что о нем знаешь, будто вы не однажды виделись, хотя никогда раньше — ни во сне, ни наяву — с ним не сталкивались. Поэтому я и написал про Юсуфа: «Он был любителем таких сравнений» — я просто-напросто это знал, хотя, если разобраться, откуда мне было знать, ведь он ворвался в мой сон (или в сознание) впервые?

Еще больше хлопот доставил мне Аристон. То, что он один раз принял меня в своей квартире, что дал мне много уроков — подобных тому, на вершине горы, который я запомнил, — вовсе не было главной темой сна, не имело прямого отношения к развитию действия, не являлось зримым образом, живой картиной; напротив, вся эта информация бралась из памяти, но, скорее всего, не из того ее пласта, к которому мы обращаемся, если хотим в разговоре упомянуть кого-то знакомого нам с детства.

Короче говоря, Аристон сошел ко мне со страниц давно прочитанной книги, вероятно оставившей в моей душе след гораздо более глубокий, чем казалось в процессе чтения. Помнишь Бальтазара из романа Даррелла? У этого чудаковатого старика был кружок почитателей, которых он обучал самым тайным тайнам каббалистических доктрин. Превратившись в Аристона, он, в совершенно ином времени и пространстве сновидения, учил меня греческому языку, который — как тебе хорошо известно — я толком так и не освоил. Открытие это принесло мне, если можно так сказать, своего рода освобождение, позволив решить самую сложную загадку. Если бы я обратился к психоаналитику, тот немедленно связал бы Аристона с отцом, чья смерть — естественно, неизбежная — обычно представляется преждевременной: сыновьям кажется, что отцы уходят, не успев передать им самое важное и самое загадочное из своего жизненного опыта.

Когда я познакомился с Матеушем, Даррелла я еще не читал, ни о каких поездках за границу не мог и мечтать, но что-то из первого посещения его мастерской (которое я сейчас попытаюсь тебе описать), спустя много лет, в слегка измененном виде, отразилось в моем странном сне.

Из-за приоткрытых окон доносился грохот электричек. Матеуш в кухонной нише искал штопор. Инженер осматривался — с таким видом, будто все картины, эскизы, рисунки, акварели и гуаши хозяина мастерской внушают ему глубокое отвращение. Он подходил к мольберту или к стене, почти утыкался носом в холст, словно был близорук, а затем поворачивался к нам и, скривившись, восклицал, грассируя: кошмагно, стгашно, безобгазно!

— Что ты хочешь этим сказать? — Пробка наконец вылезла из бутылки, и Матеуш разливал болгарское вино по тяжелым, не отмытым от чая стаканам. — Сам бы нарисовал лучше?

На лице Инженера появилась гримаса: сильнейшее раздражение с примесью презрения.

— Не в том дело, хогошо или плохо это нагисовано, — процедил он. — Беда в том, что вообще нагисовано. Кугва, неужели вы сами не понимаете?

— Я, честно говоря, не очень. — Я посмотрел Инженеру прямо в глаза. — Ведь этот человек, приколоченный гвоздем к земному шару, — я указал на холст, — кричит так, что его слышно во всех галактиках. А Бог не появляется.

— Мать твою… — Инженер схватился за голову и посмотрел на хозяина. — Кого ты к себе пгиглашаешь? Какой-то молокосос, невежда…

— Это его, — Матеуш потряс моей первой книгой, которая, по правде сказать, тогда была всего лишь стопкой машинописных страниц в картонном переплете, — но тебе все равно не понять.

— Дожили! — рявкнул Инженер. — Литегатогы ни хгена не смыслят в искусстве.

Матеуш только снисходительно качал головой, давая понять, что слышал это уже сотни раз и далеко не во всем согласен с Инженером, который перешел в атаку на всех фронтах: подпрыгивая как боксер, подбегал поочередно к разным картинам и этюдам и кричал:

— Ну что это, чегт возьми, такое? Дегмовая литегатуга!! Кгаска — это засохшая кговь! Засушенная спегма столетней давности! Живописи капут!!! Всё, финиш. Неужто еще не угазумели?

Внезапно он вытащил из кармана бритву, которая — как я теперь понимаю — оказалась там вовсе не случайно, подошел к картине, о которой я только что говорил — Ессе Homo, — и молча, неторопливо, размашистыми движениями принялся резать ее на узкие полоски. Хозяин лишь смотрел ошарашенно, потрясенный этой вопиющей наглостью: на его глазах происходило явно запланированное, методичное уничтожение его детища.

— Это action dihect [3], — Инженер с удовлетворением отступил от холста, который теперь напоминал то ли обои, то ли пчелиные соты, — искусство нового вгемени, а это, — он сорвал одну из полосок и бросил на заляпанный краской пол, — можешь отдать блядям из «Золотого улья» на пгокладки! — И разразился звучным нервным смехом, на минуту заглушившим даже тарахтенье поезда.

Матеуш стоял не шевелясь и, только когда Инженер подошел к следующей картине, заступил ему дорогу; они схватились, не произнося ни слова. Это были первые в моей жизни дебаты о современном искусстве. Инженер, о котором ты еще не раз услышишь, был тогда ассистентом профессора Следзя в Академии, а его диплом вошел в историю этого учебного заведения: двадцать пять закрашенных красным, исполосованных бритвой полотен комиссия оценила высшим баллом. Я стоял рядом, и, признаться, мне было страшно. В конце концов Матеуш вырвал бритву из руки Инженера, приложил лезвие к его горлу и прошипел:

— Режь на здоровье свой хер, а к моим вещам не смей прикасаться!

И только тут началась настоящая драка. Описывать ее было бы слишком долго и утомительно, скажу лишь, что дрались они всерьез, яростно и несколько раз падали на пол. Бритва, к счастью, тоже упала; в какой-то момент я сумел ее подобрать и спрятать в карман. Противники перевернули почти все в мастерской: мольберт, стулья, ночной столик, лампу, сервант и табуретку. Финал был не менее эффектным. Матеуш поднял Инженера как тяжелую деревянную колоду и швырнул в венецианское окно бывшей немецкой виллы. Представляешь, какой раздался грохот? Со второго этажа на газон полетел не только революционер. Вместе с ним вниз спланировала оконная рама и посыпались осколки.

В мастерскую ворвался сквозняк, десятки подхваченных ветром листов закружились между стенами и потолком, чтобы в конце концов, точно стая чаек, опуститься на пол.

— Имеет ли право человек по фамилии Инженер высказываться на тему искусства? — Матеуш, стоя над раковиной, смывал с лица кровь. — Я понимаю, это приметы времени — город, народные массы, машины, пролетариат, но надо же знать меру.

Я одновременно и слушал его, и не слушал, разглядывая поднятый с пола листок, на котором круги и параллельные линии складывались в некое подобие рождественской елки.

— А, это каббала! — Матеуш заметно оживился. — Наверху Корона, а в самом низу — Царство!

Он открыл следующую бутылку вина и как ни в чем не бывало принялся объяснять мне начала тайного знания.