Брак. Дорога во все ненастья - Николай Удальцов Страница 6

Художник Василий Никитин

Для того, чтобы не причинять другим вреда, нужно быть либо мудрецом, либо покойником – эти две крайности существования, иногда, являются прекрасным оправданием для тех, кто не мудр и жив.

Для тех, кто не мудр и жив. То есть, для всех тех, кто ищет себе оправдания…

… Что ж, такова природа.

Диалектика, вдоволь наизголявшись над белковой первоклеткой, подключив теорию вероятности и став, таким образом, эволюцией, создала, помимо всего прочего, меня – человека.

Таким, какой я есть

Теперь мы оба – и я, и эволюция – за это расплачиваемся…

Когда-то я был красив, перспективен и удачлив. Теперь пришло время задуматься над тем, каким я все-таки был на самом деле?..

И, наверное, теперь я соглашусь с моим другом Петром Габбеличевым, который однажды, где-то посреди моей персональной лестницы, ведшей меня вниз, сказал: – Самое скучное в человеке – это постоянное обещание будущего…

…Когда я начал пить?

Если говорить честно, то еще с десятого класса – выпить я любил всегда.

Не отказывался от пива в кино и от портвейна в подворотне. Хотя, подворотня появилась не сразу, а постепенно.

Как появляется многое из того, что мы или долго ждем, или не хотим замечать.

Слаб человек, и оправдание себе он всегда найдет – я отдаю в этом отчет, и не вру себе.

Никаких особенных проблем у меня не было.

И потому, с водкой у меня оказалось все просто. Ведь водка – это лучшее из средств, не помогающих ни при каких проблемах.

Она сама становится проблемой, когда входит в привычку.

Ведь привычка – это единственная натура.

А проблема водки заключается в том, что она становится единственной привычкой.

Когда появились первые разговоры о том, что я спиваюсь, я не поверил им, и подумал, что это просто сплетни. Хотя, мне бы задуматься о том, что о добродетелях не сплетничают.

Может, отнесись я тогда к этим словам иначе, многое сейчас было бы по-другому. Впрочем, я вру – ни к чему прислушаться я уже не мог, ведь водка – это слишком хитрая вещь, чтобы позволить обратить на себя внимание.

Того, кто хочет быть обманутым, обмануть не трудно.

Ни карманнику, ни судьбе.

Впрочем, судьба – это, иногда, тоже карманник…

Но постепенно, настало время, когда я одинаково плохо стал переносить и выпивку, и ее отсутствие.

Моя душа, вначале кричала, потом говорила все тише и тише: «Брось пить!», – но тело постоянно требовало водки. А я, как полководец, ведущий обе противоборствующие рати, пытался руководить и душой, и телом.

И победа водки надо мной заключалась в том, что я думал, что еще могу делать это успешно.

Приблизительно тогда же, я начал ругать всех, кто меня окружает.

И помню, сказал Петру по какому-то поводу, вычитанному в газетах, что-то вроде:

– Вот видишь, наш мир стал таким, что все люди превратились в сволочей, – но Петр ответил:

– Это не мир стал хуже. Просто лучше стали газеты…

Когда, случайно встретив на улице своего друга, художника Гришу Керчина, я сказал ему что-то в том же духе, тот, как-то странно посмотрев на меня – не хотелось признаваться себе в том, что странность его взгляда имела простое название: презрение – ответил: – Как бы плохи не были времена – люди умудряются быть еще хуже…

Что же, со временем судьба отомстила мне – теперь я не люблю себя почти так же, как не любил тогда своих ближних.

Наверное, я еще не совсем спился, если еще могу думать так.

А я могу так думать.

Только мне становится совсем плохо.

Начинается трясучка, такая, что в первый момент мне кажется, что это трясет машину, в которой я еду.

Вернее, меня везут.

И я даже не знаю – куда?..

…Я сижу на переднем сиденье «Ленд-ровера».

Рядом со мной, за рулем, Гриша Керчин.

Петр Габбеличев и Андрей Каверин – на заднем сидении.

Но туда я не смотрю.

Мне стыдно перед Андреем. Его картину я украл из мастерской и обменял на две бутылки у гастронома.

Но мое состояние становится нетерпимым мной:

– Братцы, стойте… – шепчу я, и Григорий тут же сворачивает на обочину:

– Тебе плохо?

– Плохо, – мой голос напоминает предсмертный хрип.

– Тошнит?

– Да, нет, – несколько секунд я молчу, но не выдерживаю и перебриваю стыд, еще сидящий во мне, – Братцы, давайте где-нибудь остановимся. Купите опохмелиться.

Я говорю это, ни на кого не глядя, но замечаю, как Григорий оглядывается назад, туда, где сидят Андрей и Петр.

По всеобщему молчанию, я догадываюсь, что в моих друзьях происходит внутренняя борьба.

Тогда я оборачиваюсь поочередно к Петру и Андрею, и они видят – каким трудом мне дается это не сложное телодвижение.

А я вижу, как левая рука Петра опускается в правый внутренний карман его кожаного пиджака.

По тому, как внимательно слежу я за движением Петра, наверное, всем ясно, как важен для меня результат этого движения.

Я даже не замечаю того, что это движение Петра вызывает сомнение на лицах Григория и Андрея.

Моя надежда заключается в том, что Петр вытащит бумажник, но результат превосходит все надежды – Петр достает из кармана плоскую фляжку коньяка.

Двухсотграммовую.

Такого гуманизма я не ожидал даже от Петра. Впрочем, ожидаемое вообще происходит редко. Может потому, что на его месте всегда оказывается неожиданное.

– А стоит ли? – спрашивает Григорий. – Перевоспитывать человека надо. Но не в то время, когда его трясет, – отвечает Петр.

– Вряд ли это разумно, – Гриша поводит плечами, и в этот момент я его ненавижу. Я уважаю Петра, который, довольно вяло, отвечает: – Нормальный человек должен быть достаточно разумным, чтобы не всегда следовать своему разуму всегда …

– Ты ведь, среди нас единственный не пьющий? – в словах Андрея звучит сарказм, и Петр отвечает, произнося слова очень тихо, но как-то так, что их отлично слышит каждый из нас: – Это не значит, что я забыл то, каким бывает это состояние…

Фляжка в моих руках, и уже через несколько секунд ко мне возвращается красноречие:

– Собратья, может мне записаться в общество анонимных алкоголиков? – но Петр, не смотря на свое добродельство, не разделяет моего оптимизма и говорит толи грустно, толи презрительно: