Библия-Миллениум. Книга 2 - Лилия Ким Страница 6

«Я голубой!» — стучало в висках. Давид сжал их руками, крепко зажмурившись, словно пытаясь спрятаться, чувствуя, как его засасывает в какую-то психологическую трясину… Он уже почти утонул в ней, лицо его залилось красной краской, пот с ладоней готов был литься струйками. Давид почувствовал, что он словно выталкивается какой-то непреодолимой силой в узкую, душную трубу… Рождается!

И тут большие ласковые руки Самуила бережно вынули его из бездны.

— Это ничего… Я тоже… — и поцеловал Давида на глазах у всех.

В душе Давида все еще царило смятение, но его, словно цунами, уже накрыла следующая волна. Любопытство, желание скорее попробовать… Как у ребенка, которому принесли игрушку, какой он раньше не видел, но, увидев, понял, что на самом деле страстно ее хотел. И странно то, что эту игрушку подарил, открыл ему именно Голиаф! Давид улыбнулся, ощутив невиданный прилив сил, и алгоритм собственной сущности вдруг сам сложился в его голове, словно фрагменты разбросанной мозаики.

Они пришли домой к Самуилу, и все произошло очень красиво, легко и естественно. Самуил целовал Давида, преодолевая сначала его смущение, затем сдерживая нетерпение, придавая всему действию единый, выверенный однажды темп, направляя эмоции по нарастающей.

Давид провалился куда-то в туман и продолжал падать, лететь, не достигая дна, не ощущая направления, не чувствуя времени и пространства. В ту ночь Давид обрел вечную невинность — независимость от женщины.

* * *

Самуил вел себя как взрослый, показывающий ребенку цветные картинки, содержание которых сам давно уже знает. Но ему (взрослому) тоже очень интересно наблюдать за реакцией ребенка, который знакомится с этим впервые.

— Как ты любишь меня, Самуил? Как девушку? — спросил Давид, лежа на широком плече Самуила, кожа которого уже стала жесткой, как пергамент.

— Нет, как мужчину.

Давид улыбнулся и подумал, что, наверное, это единственно возможная форма чистой любви. Бескорыстной. Любовь мужчины и женщины ясно представлялась в свете открывшегося ему мира бесконечной чередой обмена — гарантия продолжения рода на содержание, свободный секс на домашний уют, выгода на выгоду. Раньше он сомневался, пугался циничности и «антиобщественности» своих мыслей о браке, но теперь… Все стало ясно, Давид был прав. Миллионы людей не правы и не счастливы, а он прав — прав, потому что счастлив.

— Почему ты выбрал меня, Самуил? — спрашивал Давид, закрывая от счастья глаза и беззастенчиво требуя комплимент.

— Это ты выбрал меня, а не я тебя, — мягко отстранил его Самуил.

— Но ты же первый поздоровался. — Давид продолжал парить в счастливо-дурацком состоянии над облаками, что начинали клубиться вокруг их отношений.

— Я всего лишь поздоровался, а ты соблазнил меня. — Самуил слегка ткнул пальцем в кончик носа Давида.

— Что?.. — нарочито изумленно воскликнул тот.

— Разве ты не знаешь, что самый искусный соблазнитель — тот, кто более всего жаждет быть соблазненным?

Давид улыбнулся и ударил Самуила подушкой. Тот ответил, они свалились на пол, и борьба перешла в занятия любовью.

Они задели одну из стоек книжного стеллажа, и сверху упал какой-то предмет. Повернув голову, Давид увидел, что это фотография в серебряной рамке. Но, охваченный очередным приливом страсти, мгновенно забыл о ней.

* * *

Серое утро разлеглось на мокрых ржавых крышах. Самуил сидел в халате на широком подоконнике и о чем-то думал, лицо его было грустным. Давид понял, что его друг созерцает что-то внутри своего космоса, что-то пугающее и неотвратимое. Огромные глаза Самуила были наполнены слезами, но слезы не проливались. Его тело словно застыло, ожидая, пока дух вернется из путешествия по времени и пространству.

Давид сел на пол, прислонившись спиной к батарее, и тоже ждал, пока дух Самуила вернется. Тот тряхнул головой, посмотрел на Давида, словно в первый раз увидел, и спросил:

— Я все еще красив? Скажи мне, — лицо Самуила стало напряженным, словно он приготовился услышать самое худшее.

В груди у Давида все сжалось от боли. Возлюбленный, что дороже жизни, спрашивает о таком. Разве глаза Давида не говорят? Разве не прижимают к себе жадно руки? Разве не томится плоть? Разве… Разве…

— Ты прекраснее всех на свете! — Давид постарался вложить в свои слова всю нежность, что переполняла его молодую, горячую душу.

— Я стар, я втрое старше тебя, Давид. Это последние годы моей зрелости. Последнее горение осени перед тем, как краски покинут ее безвозвратно и останутся только уродливые скелеты деревьев, сгибающиеся под холодным, пронизывающим ветром, и хмурые, дождливые облака… — Самуил словно предупреждал его о неизбежном разрыве…

— Я буду любить тебя… — Давид хотел остановить его, не дать произнести ничего такого, что может повредить их отношениям, что может сделать их любовь невозможной!

— Не будешь, — Самуил отрезал себе пути к отступлению.

Давид плакал. В груди все невыносимо болело, словно кто-то раскаленными щипцами рвал ему душу. Он хватал рукой воздух, пытаясь поймать чудо, навсегда ускользнувшее от него этим серым осенним утром.

Уходя, он заметил тусклый блеск на полу, по которому они вчера катались как безумные. Это упавшая фотография. Давид поднял ее, и сердце разорвалось в клочья. На снимке был мужчина средних лет. Мужчина был запечатлен обнаженным, сидящим на скале на фоне океана, ветер развевал его длинные черные волосы, которые отбрасывали на лицо тень. Загоревшее дочерна тело, божественное, достигшее совершенства, воплощало зрелость и силу. На широкой мускулистой груди ярко выделялся белый акулий зуб.

Давид понял, угадал, почувствовал, как умеют только влюбленные, что этот демонический самец — его соперник, которого Самуил действительно пламенно любит, а Давид так… Способ отвлечься.

Давид шел домой пешком, всем телом ощущая тяжесть душивших его слез, которым было никак не пролиться, словно он весь в одночасье превратился в мешок ваты, насквозь пропитанный слезами.

В горле застрял акулий зуб, не пропуская внутрь ни кусочка пищи…

* * *

Несмотря на случившееся, Давид горел нежностью и страстью к Самуилу еще пламеннее, переживал, ждал звонка, бежал на свидание, жадно упивался каждой подаренной ему ночью, ощущая каждый раз, что эта ночь — последняя. Он изо всех сил старался возродить их роман, вернуть ему прежние силу и страсть, он становился то сверхласковым и услужливым, то дерзким и непокорным. Давид перепробовал все и продолжал, не обращая внимания на затопляющую его душу уверенность: он никогда не победит своего соперника.

Самуил улыбался, прикрывая глаза густыми ресницами, но стал появляться реже и меньше звонить. Он не любил выяснения отношений, чего в случае с Давидом было бы не избежать, а потому однажды исчез.

Давид сходил с ума, разыскивал его, похудел, лишился сна, ревновал, думая, что даже его второе место занял кто-то другой, злился, давал обеты безбрачия и снова злился, но не плакал.