Лето - Алла Горбунова Страница 6

Мы шли по улице, и речь почему-то зашла об отношениях с вещами. Я поделилась наблюдением, что у одних людей сознание как бы собирается внутри себя и решает, как ему обращаться с предметами, что ему нужно, а что нет, а у других людей предметы привлекают к себе сознание, и оно в них распыляется, рассеивается, и человек не может этому сопротивляться. Таким людям надо иметь минимум предметов вокруг себя, чтобы они не крали их сознание. Вещи постоянно приглашают тело: съешь меня, возьми меня, потрогай меня, поиграй со мной. Внутри сознания происходит отбор, есть некий селективный механизм, какие приглашения принимать, а какие отвергать. Этот селективный механизм может плохо работать или даже быть сломанным, и тогда вещи делают с человеком всё что захотят.

После прошли подряд дождь, град и снег. Потом вышло солнце, и в воздухе летали мельчайшие, едва видимые глазу искорки воды.

В марте, когда началась вся эта история с коронавирусом, мы находились в Москве. Вернее, в ближнем Подмосковье, в Реутове. Были какие-то очень солнечные и медленные дни, я купила новую косуху, а на следующий день заболела ветрянкой. Когда я выздоровела, начали вводиться ограничительные меры. Площадку во дворе обвязали заградительной ленточкой, но первое время дети там всё равно были, пробирались вместе с родителями под ленточку, потом людей на улицах стало меньше, город начал как будто вымирать. Мы постоянно смотрели новости про коронавирус, несколько раз в день. Было понятно, что происходит нечто небывалое. Мама звонила из Питера и говорила, что в блокаду люди за водой на Неву ходили, прорвёмся как-нибудь. Она делала запасы для выживания на случай голода, отсутствия воды, отключения электричества. Мы не закупались ни гречкой, ни туалетной бумагой, ни масками, ни антисептиками. Маски и антисептики были только в одной аптеке, и их выдавали по одной штуке на руки.

Мы каждый день подолгу ходили гулять, но в безлюдные места, чтобы никого не встретить. Прямо за домом у нас мост через железнодорожные пути, за мостом – субурбия, странный индустриально-захолустный пригородный мир, промзона, коттеджный посёлок, в который превратилась старая деревня Салтыковка, где у многих знакомых когда-то были дачи. Сейчас старые дачи тоже остались, но их немного, больше коттеджей за высокими заборами. Рядом с одним сельским домом на участке меня поразил высокий деревянный крест, на котором были написаны предсмертные слова Гёте: «Больше света!»

Салтыковка – часть Балашихи, но городских домов здесь нет. Есть огромные, напоминающие готическую архитектуру и какие-то графские усадьбы замки нуворишей. Рядом экскаваторы, КАМАЗы, и синяя птица счастья сойка ковыряет клювом щель у чердачного окна какого-то старого дома. Прямо за мостом через железнодорожные пути в жидкой грязи всегда возится жёлтый экскаватор – он часть пейзажа, неотъемлемая деталь этого сектора карты, целей у него никаких нет, он просто ездит туда-сюда, месит грязь. Он просто нарисован здесь и вечно находится в повторяющемся бессмысленном движении. В те дни из шлангов лили какие-то грязевые ручьи, земля то и дело расходилась под ногами, обнажая лужи, полные глины. И как окна в ад – в индустриальном пейзаже отверзались какие-то закрытые бани, бараний шашлык на углях, обнаруживались скрытые маленькие пруды, заброшенные постапокалиптические детские площадки, где и до начала коронавируса годами не бывало ни одного ребёнка, только дикие собаки лежали рядом и грызли кости. Мы выводили Егора гулять на такие площадки в скрытых затишках, невидимых углах мира, лакунах и видели, как какой-то мужчина на велосипеде – возможно, мясник – привозил собакам большие куски сырого мяса.

Мир постепенно вымирал. Погода становилась всё лучше и лучше, а людей на улицах – всё меньше и меньше. Части мира постепенно стирались с карты, исчезали, закрывались. Оставались вывески на ушедших в себя глухих, запертых объектах – в этом было что-то жуткое. Огромный и пустой стоял «Ашан», и от этого было как-то не по себе, потому что он (и шире – торговый комплекс, молл, в котором он находится) был центром нашего района, его сердцем, местом, куда приходят за покупками, за развлечениями, за шумом, радостью, общением, потреблением, жизнью. И опустевший «Ашан» – это означало, что наступил зомби-апокалипсис, не меньше. В нашем дворе почти не было людей, и двадцатипятиэтажные дома нависали над обезлюдевшим миром, как глыбы какого-то нечеловеческого присутствия, огромные скалы с множеством пещер внутри. Закрылись школы, детские сады. Закрылись столовая, кафе, пекарни – места, где мы регулярно бывали. Они тоже исчезли с карты мира. Целые сектора мира стали выпадать, углубляться в себя, их заперли на ключ. Закрылись кинотеатры и парки, и мы перестали ходить на прогулки в городской парк Реутова. Приходило новое, а привычная жизнь удивительно быстро исчезала. Я чувствовала какое-то странное облегчение. До этого у меня была тяжёлая депрессия с постоянным паническим состоянием, мне от неё даже прописывали антипсихотик рисперидон, но я не стала его принимать, просто подняла свой антидепрессант в четыре раза. А когда началась вся эта история с вирусом, мне вдруг стало легче.

Люди покинули улицы, и на них стали выходить существа из снов. Индюк и лошадь, панголин, старик – летучая мышь. Каждый день приходили вести, что города мира захватывают животные. Шакалы в Израиле подошли к домам, Лондон захватили лисы, в каналах Венеции появились ры-бы, лебеди и дельфины, на улицы Милана вышли зайцы. Пустоты заполнялись невероятно быстро. Оказалось, что эпоха людей, человеческий мир – это был только сон Геи. Земля призывала бродить по ней сквозь века, видеть и разделять её сны, помнить о Золотом веке, чувствовать её колебания, циклы, ритмы, смену её сновидений, время ледников, время древних и ритмы движения ледников и переселения народов. Поэзия ледников и земных плит, поэзия древних народов, странные песни, в которых уже не разобрать слов. И будущие, не сложенные ещё песни, которые когда-нибудь сложат о нас после череды катастроф, когда наши кости будут лежать вместе с костями древних и реки будут течь по-другому.

Я хотела уехать из Москвы в Петербург. Казалось, что со дня на день Москву могут закрыть. К тому же встречать апокалипсис хочется дома, в родных стенах, с любимыми людьми. Мы рисковали остаться в закрытой Москве на неопределённо долгое время. А в Москве у нас никого нет, если бы мы с Гошей заболели и попали в больницу – непонятно было бы, что делать с ребёнком, его не с кем было бы оставить. Если бы Гоша заболел – я бы осталась вообще одна. В Петербурге же эпидемиологическая обстановка была лучше, и есть родственники и близкие друзья, и была надежда на лето уехать на дачу. На поезде ехать уже было опасно, и нас планировал забрать и отвезти в Петербург на своей машине сослуживец Гошиной мамы, который по работе собирался из Москвы в Санкт-Петербург. Но поездка отменилась, он заболел. Тогда я написала осторожное письмо Диме Григорьеву с просьбой подумать, не мог ли бы он нас забрать. На следующее утро Дима позвонил мне и сообщил, что выезжает. Это была целая операция по эвакуации нас из Москвы. Дима выехал утром, ехал по скоростной трассе, но приехал всё равно уже к вечеру. Мы вырвались из Москвы, опасались, не будет ли каких-то препятствий, кордонов. К тому моменту уже ввели режим всеобщей самоизоляции. На автозаправке девушка с безумными глазами умоляла купить у неё что-нибудь, чтобы хватило на бензин до Красногорска. Открывала сумку, показывала пудреницу, помады. Дорога была как мыло, машину вело, падал снег. В забрызганном лобовом стекле то выныривал, то опускался за деревья растущий, сырный, огромный жёлтый месяц. Машина ревела и тряслась, будто вот-вот разлетится на куски. Это был глушитель. Мы боялись – подшипник. Из-за рёва мы не слышали друг друга. Громко включали музыку. Чтобы Дима не уснул за рулём, мы играли в слова. На заправке купили сникерсы и напитки, обрызгали упаковки антисептиком, перед тем как открыть. Ночная трасса была пустой, только редкие фуры, как какие-то громоздкие животные, двигались неторопливо, неся тяжесть своего тела, своего груза. На площадках для отдыха другие фуры спали в темноте. Мы не успели вовремя заправиться, и загорелась лампочка – может кончиться бензин. Было непонятно, дотянем ли до ближайшей заправки. Казалось, мы вечно будем ехать в этой движущейся капсуле в промежуточном тёмном пространстве между запертыми городами. Было ничего не понятно, на телефон приходили какие-то мутные новости, что якобы Ленобласть закрывают, что могут не пустить. Было непонятно даже, встанет ли завтра солнце. Ещё час, ещё два, ещё три. Наконец вдали за тусклыми полями показались огни. Мы въехали в город. Мы вернулись домой.