Гангстеры - Клас Эстергрен Страница 59

— Звони когда угодно, — отозвался он.

Я расплатился за водку, пошел в кафе и заказал блюдо из меню. Время было между обедом и ужином, но это, видимо, не имело значения: здесь в пассаже подобные границы стерлись. Сюда приходили люди, живущие и работающие в ритме, совершенно отличном от того, к которому я привык с детства. Обедать они могли в четыре часа, а ужинать около полуночи. По доброй воле или по принуждению, откуда мне знать? Я не знал даже того, добровольно или вынужденно я сам ем экзотическое рагу в половине третьего пополудни. Можно было отстраниться от всего этого, отстаивая свою независимость, ссылаясь на более важные дела — мне надо содержать детей, да что там, любая отговорка прозвучала бы уместно. Но я не воспользовался такой возможностью, в здравом уме и доброй памяти я ввязался в это дело, поначалу из чистого альтруизма. Но чем больше я узнавал, тем сильнее становилось принуждение. Я оказался посвящен в тайну против своей воли, но, даже пытаясь отрицать свою причастность, не стал бы отказываться от ответственности. Все было куда проще, пока я сидел в теплице и взвешивал слова на весах, опуская на одну чашу едва сорванные лепестки, а на другую — слова «пурпурный», «карминовый», или «вишневый», не создающие равновесия, отсутствие которого, впрочем, означало лишь продолжение изысканий. Здесь же, посреди города, посреди истории, речь в которой, очевидно, шла о жизни и смерти людей, еще недавно совершенно чужих, но становившихся тем ближе, чем больше я узнавал о них, — здесь отсутствие баланса могло сыграть роковую роль. Теперь требовалось называть вещи своими именами, не пренебрегая даже тем, что кажется незначительным, ибо именно эти детали могли оказаться решающими. Одно слово, произнесенное Конни, стало такой деталью. Он обронил его походя — может быть, в связи с ожидаемым телефонным разговором: «Посланник».

Час почти прошел — а ведь я обещал вернуться через час и решил сдержать обещание. Конни, конечно же, следил за каждой минутой, хоть и ни за что не признался бы в этом, поэтому я заказал пиццу на вынос, и, пока ее готовили, зашел в винный, чтобы на всякий случай купить бутылку виски. Я предчувствовал долгий день — а может быть, и долгую ночь.

Несколько минут спустя я трижды постучал в его дверь и просвистел «Ля кукарача». Конни стоял под дверью и ждал. Я протянул ему ароматную коробку с пиццей, и он отблагодарил меня словами: «Я же не просил». Через четыре минуты остались лишь коробка и аромат. Он не мог разрезать пиццу сам: от недостатка сахара в крови дрожали руки, и я помог ему разделить ее на куски, которые он проглотил тут же, стоя на кухне. Я посоветовал ему сбавить темпы, но он не слушал. Проглотив еду, Конни ухватился за край раковины: руки дрожали пуще прежнего, голова кружилась. Это состояние длилось пару минут, пока организм не разобрался, что произошло, и не взял пищу в оборот. Конни рыгнул, порозовел, и вид у него стал чуть здоровее, чем раньше.

— Ничего нового?

Он покачал головой и посмотрел на часы. По телевизору шли новости. Мы сели на диван в ожидании репортажа государственного телевидения. Я не стал спрашивать, чего именно он ждет — возможно, новостей, связанных с несостоявшимся телефонным разговором. Кто знает, может быть, его дела имели такое значение для общественности, что их могли осветить в телевизионном выпуске новостей. Впрочем, я понимал, что в состоянии Конни во всем можно уследить связь с собственной судьбой, веря, что даже самые отдаленные события оказывают влияние на твою жизнь.

В первом сюжете речь шла о Ближнем Востоке. Во втором — о будущем ООН. Конни смотрел оба с неизменным выражением лица, молча съежившись на диване. Глаза его были открыты, но мне показалось, что он впал в состояние зомби. Однако он бодрствовал, как стало ясно вскоре. В третьем репортаже прозвучало имя Роджера Брауна и его детища — «Секонд-хэнд для третьего мира». Мы оба вытянулись по струнке, словно увидев нечто отвратительное или, наоборот, привлекательное, — а может быть, что-то омерзительное и в то же время прекрасное. Компания «Секонд-хэнд для третьего мира», недавно получившая титул «Предприятия года», на этот раз обсуждалась в совсем ином ключе. В компании провели налоговую проверку — по всей видимости, ночью, — так как «руководство давно подозревалось в нарушении налогового законодательства».

— Это они! — сказал Конни. — Это они.

Я попросил его замолчать, чтобы услышать, что говорят по телевизору. Но ничего особенного не прояснилось. Местонахождение исполнительного директора Роджера Брауна было неизвестно, и, поскольку его совсем недавно наградили за кадровую политику, суть которой заключалась в трудоустройстве исключительно женщин, телезрители услышали речь оскорбленного коммерческого директора:

— Это плевок в лицо… — говорила она, усматривая в произошедшем политические мотивы и опасаясь, что последствия затронут «нуждающихся во всем мире».

Больше комментариев не последовало. Гостю в студии задали вопрос, не пора ли упразднить такие премии, как «Предприятие года», ибо их вручение, похоже, влекло за собой те же неутешительные последствия, что и присуждение премии «Шведский гражданин года». Некоторых лиц, удостоенных этой чести, вскоре разоблачали как мошенников. Гость в студии предпочел не делать предсказаний и подчеркнул, что время для обвинения еще не настало, назвав Роджера Брауна «великим визионером».

— Роджер Браун… — произнес Конни. — Он даже по телефону не захотел со мной говорить! Но теперь не отвертится. Это они. Это они его забрали. — Силы вернулись к Конни, он снова вскочил на ноги и подошел к письменному столу, на котором стоял телефон. — Наверное, целый день его у себя держали. Могут позвонить в любую минуту.

— О ком ты говоришь?

— Посланник, — ответил он. — Посланник и его ребята.

Другой слушатель на моем месте, должно быть, не обратил бы особого внимания на упоминание об этом человеке, имени которого никто не знал и заменял обозначением должности. Но я обратил внимание, я обратил пристальное внимание на эту деталь, ибо уже начал припоминать то, чего не хотел помнить, — то, что пытался вытеснить или скрыть менее мучительными воспоминаниями, и небезуспешно. Словно память была складом, где самые громоздкие вещи хранятся далеко, в глубине, со временем оказываясь полностью заставленными прочим хламом, душевным скарбом, который может казаться совершенно никчемным, но все же составляет основную часть человеческих воспоминаний. Имена со старых граммофонных пластинок, рисунок чайного сервиза и запах доставшихся по наследству старых лыжных ботинок, смазанных жиром и набитых газетной бумагой.