127 часов. Между молотом и наковальней - Арон Ральстон Страница 58

Я останавливаю запись. Жесткие и трудные слова! Я окончательно и ясно выразил словами, что мне осталось тридцать часов или около того, это наполняет мою душу обреченностью и сбивает с пути. Я кладу камеру на валун, тело непроизвольно обмякает в обвязке. Эхо звенит в голове: «Если я увижу хотя бы полдень среды». Наконец эти слова рикошетом ударяют по синапсу, который отвечает за здравый смысл. В следующую секунду я уже снимаю фиолетовую стропу с правой руки и связываю ее концы узлами Прусика на веревке. Вчера я достаточно напрактиковался и собираю полиспаст 6:1 за ничтожную долю того времени, которое понадобилось мне в первый раз. Одной рукой и без особенных проблем я встегиваю в карабин веревку, которая привязана к валуну, и располагаю узлы Прусика с ловкостью, изумляющей меня самого. Ночью, возясь с веревками, я был уверен, что моя способность к координации действий высохла. Припрятав в рюкзак камеры, нож, бутылку с остатками воды и пакет с мочой, я очищаю поверхность валуна и под конец надеваю на лоб поцарапанные очки.

«Готовность номер один», — говорю сам себе, дважды перепроверив прусики и удостоверившись, что они работают в правильном направлении. Петли для ног теперь расположены чуть выше моего пояса — выше, чем вчера, наверное, я использовал немного больше веревки в этот раз, — но я сначала вдеваю левую ногу в нижнюю петлю, а потом влезаю и в правую.

Отлично. А теперь давай подними этот валун, Арон! Сделай это! Прыгай! Сильнее! Дерни веревку сильнее! Еще сильнее! Мощный рывок! Ты должен сделать это! Камень должен сдвинуться!

Я ворчу, пыхчу, я дергаюсь всем весом на полиспастной веревке, я со всех сил рву основную веревку. «Ну! Двигайся же, черт тебя дери!»

Ничего. Я абсолютно бессилен против массы этого валуна и трения камня о камень, пробки о стенки каньона. Мои ноги сами выскакивают из петель, как будто обладают собственным разумом и знают, что я больше не буду делать бессмысленных попыток. Я снова побежден. Мне не за что больше уцепиться. Я отчаянно гибну в этом готическом одиночестве; чем больше я борюсь, тем сильнее оно сжимается, выдавливая из меня жизнь. Я беру пятнадцать минут передышки. Хочется плакать, но всхлипываю всухую, — похоже, я истощен настолько, что не могу тратить силы даже на слезы. Что толку плакать? Только тратить и без того скудный остаток жидкости в организме.

Я медленно осознаю на себе тяжелый и холодный взгляд ножа из глубины рюкзака. Ничто не случайно в этом мире, и то, что я взял с собой нож, тоже не случайно. Внезапно я понимаю, что именно я должен сделать. Вновь собираясь с мужеством, снимаю фиолетовые прусики с полиспаста и завязываю стропу вокруг бицепса правой руки. Потом достаю и готовлю остальные части жгута, придуманного вчера: изоляция от трубки своего кэмелбэка в два оборота вокруг предплечья, двойной узел, просунутый под него карабин. Проворачиваю карабин шесть раз и закрепляю его, защелкнув на фиолетовой стропе.

Я смотрю на часы, прикрепленные к лямке рюкзака, который лежит на коленях, — 7:58. Вытаскиваю из ножа короткое лезвие, складываю ручку и зажимаю ее в кулаке, так что лезвие торчит из него под мизинцем. Подняв орудие над правой рукой, я выбираю на ней место — в верхней части предплечья, рядом с веснушкой и повыше порезов от предыдущей попытки. Колеблюсь, останавливая руку в тридцати сантиметрах от правой руки. Еще раз поднимаю мультитул и, прежде чем разум успевает меня остановить, наношу сильный удар. Кулак вдавливает трехсантиметровое лезвие по рукоятку в мышцы правого предплечья.

Срань господня, Арон! Что ты наделал?!

Я с изумлением наблюдаю за тем, как искажается мое зрение. Характер света в каньоне меняется, общий тон принимает бежевые оттенки, наиболее яркие участки становятся светло-коричневыми, тени — темно-коричневыми, как будто я переключился на кино, снятое с эффектом сепии. Я наклоняю голову к руке, и все вокруг оставляет за собой галлюциногенный след, неспешно отвечая на мои движения, словно этот псевдофильм прокручивается на треть медленнее, чем обычно. Я был наполовину уверен, что нож отскочит от руки, но, отпустив ручку мультитула, вижу, что она торчит перпендикулярно руке. Вчера казалось невозможным даже, чтобы нож пробил мою кожу, но вот пожалуйста. Я берусь за ручку тверже и слегка покачиваю нож. Лезвие встречается с чем-то твердым — какая-то из костей предплечья. Я похлопываю по ножу и чувствую, как он стучит по лучевой кости.

Господи, как это дико!

Вдруг мне становится интересно: я практически не чувствую ножа ниже уровня кожи. Похоже, все нервы сконцентрированы во внешних слоях руки. Это подтверждают мои ощущения, когда я вытаскиваю нож из раны, надрезая кожу изнутри. О да, они именно там. Кожа расползается под ножом сантиметра на три, посылая болевые сигналы по всей руке. Пока боль стихает, я замечаю, что крови из разорванных тканей течет на удивление мало, — наверное, капилляры уже закрылись. Я зачарованно возвращаю нож в рану. О-о-ой-й-й! Шевеля лезвием туда-сюда, исследую внутреннее строение руки. Кожный покров оказывается раза в два толще и жестче, чем я думал. Под ним желтая жировая прослойка, как мембрана, охватывающая мышцы. Когда я начинаю ковырять вокруг мышц, обзор пропадает — темно-вишневая кровь заполняет рану. Я опять стучу по кости, ощущая вибрацию от каждого прикосновения к ней большим и указательным пальцами левой руки. Каждый пустотелый удар лезвия по кости, даже приглушаемый окружающими тканями, отдает в локоть. Мягкое постукивание — тук-тук-тук — говорит о том, что пора заканчивать эксперимент. Я не смогу разрезать или разрубить кости предплечья.

Отодвигая на миг неприятные выводы, я нахожу, чему порадоваться в этой ситуации. Впервые за тринадцать лет я произвожу анатомирование, и на этот раз получается гораздо лучше, чем раньше, даже при условии, что это моя собственная рука. Я вспоминаю, как в девятом классе, на уроке естественных наук, из стального лотка на меня пялился овечий глаз. Стоило один раз распороть податливое глазное яблоко, и я навсегда отказался от изучения биологии в школе. Взамен я выбрал химию и физику, всей душой желая в дальнейшем встречаться с частями тел животных только в кулинарном контексте. Овечий глаз — косвенная причина тому, что я стал технарем. Забавно, что в этом каньоне я напрямую столкнулся с таким застарелым и сильным страхом.

От возбуждения, от впрыснутого в кровь адреналина я весь вспотел. Я кладу мультитул на валун и поднимаю бутылку с водой. Время очередного глотка еще не наступило, но я его заслужил. Первые капли касаются моей нижней губы, я открываю глаза и отрешенно смотрю в матово-синее нутро бутылки. Я наклоняю бутылку все больше и больше, испытывая смешанные чувства: есть здесь и заслуженная награда, и упрямая злость, — словно делаю что-то плохое, но плевать на это хотел. Я все равно сделаю это, а тот факт, что я не должен этого делать, приносит мне дополнительное удовольствие.

Так сделай же это, наконец. Это не имеет значения.

Я смакую каждую ложку воды, насыщаюсь ею, как будто пью из пригоршни. И вот я уже глотаю струйку воды, закрываю глаза… О боже! После кратких, слишком кратких трех секунд наслаждения я проглатываю последние капли моего запаса. Все. Тело вопит, тело требует добавки, но воды больше нет. Я заглядываю в налгеновскую бутылку, подняв ее на уровень носа, я всматриваюсь в нее, я трясу ее — последние капли отрываются от стенок и попадают в рот.