Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина Страница 58

— Господи, — сказал он, — неужели ты со мной была так несчастна?

Она улыбнулась бледной улыбкой.

— Счастье, несчастье — к нам это никогда не относилось, правда же? Я вышла за тебя не в поисках счастья.

И он не осмелился задать ей вопрос, который вертелся на языке, потому что теперь, впервые в жизни, вдруг усомнился в ответе — и почувствовал, как от подбирающейся ближе правды его душа уже в который раз умирает мелкой, тоскливой смертью.

— Нет, я мечтала о священной миссии. — Опять ее слова звучали холодно и заученно. — Жить рядом с искусством, благоговеть перед его созданием, способствовать его рождению, делая тысячу незаметных земных дел, из которых с годами сложится великое, божественное предначертание, короткое примечание около моего имени, на века: «Нина Суханова, урожденная Малинина, дочь посредственности, жена гения». Мое маленькое бессмертие… Смешно, не правда ли: все эти жалкие тургеневские девушки, которые ищут себе кумира, чтобы бросить к его глиняным ногам свои собственные чаяния, а десятилетия спустя пробуждаются ото сна, когда уже состарились и ожесточились, и обнаруживают, что погреться в лучах чужой славы им не судьба, потому что мужья их — всего лишь заурядные, бездарные ничтожества… Впрочем, у нас с тобой по-другому вышло, правда же, Толя, — и, положа руку на сердце, я иногда думаю, что предпочла бы такой банальный и недвусмысленный финал этому… этому…

— Нина, прошу тебя, — начал он внезапно севшим голосом, — давай не будем…

Она замолчала, подняла на него глаза. Повисла долгая, неподвижная пауза, холодная, ломкая, многогранная — будто само время смерзлось в ледяные кристаллы. Анатолий Павлович вдруг с поразительной ясностью увидел эту комнату, от темного простора обшитых деревом стен до слабых бликов умирающего огня на изгибе бокала. Он увидел лицо Нины, левая половина которого была смазана пляшущей тенью, а правая рельефно вылеплена ярким светом; увидел пламя, мерцавшее в ее странно прозрачных глазах. Неуместно он подумал о том, какими красками написал бы ее портрет — точно такой, какой она была в эту минуту: ему бы потребовались цвета мягко-серые, сдержанно-красные и, тут и там, рембрандтовский мазок жидкого золота; но он сомневался, возможно ли подобрать достаточно нежный оттенок, чтобы точно передать ее ногти, которые светились, как тонкие, призрачные полумесяцы, всякий раз, когда она протягивала руки к огню своим особенным, зябким жестом. И еще он подумал, уже совсем некстати, о том, сколько же времени она не подпускала его к себе — целую унизительную, месяцами длящуюся вечность повседневных дел, забот и мигреней, которая с сегодняшнего дня становилась неизменной реальностью существования в их сверкающей, гулкой московской квартире, где он отныне был обречен прозябать, изгнанный с работы и из семьи, изгнанный, казалось, из самой жизни, проводя недели в одиночестве, беседуя лишь с собственным отражением да с безумцем с девятого этажа…

В следующий миг нелепость этого образа заставила его усмехнуться, и горький смешок вывел его из транса. И тотчас же он осознал полную невозможность оставаться далее в этом заманчиво теплом, обманчиво уютном, потаенно ядовитом доме, который уже ему не принадлежал. Шатко поднявшись на ноги, он направился к дверям.

В коридоре, который вел мимо зияющей пустоты неосвещенной кухни на веранду, гуляли холодные сквозняки. За спиной голос Нины спрашивал, куда он собрался.

— В Москву, — на ходу бросил он.

Осушив половину, а то и три четверти бутылки вина, двигался он вяло, и машинально он упрекнул себя, что на время забыл о возрасте. Откуда-то издалека он услышал Нинины шаги, застучавшие об пол; она бросилась за ним, восклицая:

— Это же безумие! Давай я приготовлю ужин, ляжем пораньше, а завтра спокойно все обсудим. Толя, прошу тебя, еще ничего не решено, мы можем…

Оказавшись на веранде, он втиснулся в свои городские ботинки, а потом ощупью нашел сумку в темном углу, где оставил ее всего несколько часов назад. Словно в насмешку, она была нелепо тяжелой. Поравнявшись с ним, Нина схватила его за рукав.

— Прошу тебя, не уходи, уже десятый час, как ты поедешь, у тебя даже расписания поездов нет, пожалуйста…

Она стояла перед ним, зеленоглазая, раскрасневшаяся, по-девичьи запыхавшаяся, и сердце его облилось кровью оттого, что и с ней он тоже опоздал. И тогда он понял, насколько смехотворно было вчера представлять, будто потеря некоего поэтического образа бескровной, бесстрастной Богородицы, годами украшавшей своей изысканной таинственностью его представления об идеальном доме, могла идти хоть в какое-то сравнение с потерей этой женщины из плоти и крови — женщины, у которой некогда была решимость следовать за ним к любым дерзновенным горизонтам; у которой все еще доставало сил выслушивать его в минуты огорчений и заваривать ему чай в минуты усталости; у которой кончики пальцев хранили запах фруктов и земли…

И на какой-то миг, почувствовав приближение унылого, однообразного, безысходного будущего, настолько отличающегося от той трагедии оскорбленной добродетели, в которой он готовился играть роль накануне, ломая руки над чужим письмом, он поймал себя на том, что предпочитал Нину вчерашнюю, пусть скрытную и неверную, но все же находившуюся рядом с ним, этой новой Нине, неизменно безупречной, но такой недосягаемой, отделенной от него бог весть как надолго расстоянием в девяносто семь километров одиночества, безразличия и обманутых надежд… И одновременно ему пришло в голову, что их расставание получалось до странности сюрреалистичным, безжизненным, разительно похожим на вымученную сцену из какого-то романа, смысл которой терялся среди цветистых реплик бесчувственных, картонных героев, — и разительно не похожим на эту кровоточащую рану, что разрывала пополам его душу.

И в самом деле, почему, оказавшись на пороге темноты, он молчал? Не лучше ли было молить, упрекать, перечислять все, что он для нее сделал: не он ли обеспечил ей комфортную жизнь, добился высокого положения (опять же ради нее), выполнял все ее прихоти? Не лучше ли было бросить ее неблагодарность ей в лицо, напомнить о жалкой участи Льва Белкина, а потом, грубо схватив за плечи, прокричать: «Такой судьбы ты для нас хотела?» Или, может быть, лучше было бы признаться, как она ему необходима? Или лучше было бы… лучше было бы…

Продолжая говорить о расписании поездов, Нина пыталась отобрать у него сумку.

— Прошу тебя, Толя, — повторяла она, — не стоит так реагировать, я просто хочу на время, хотя бы на короткое…

Он сознавал, сознавал с абсолютной ясностью, насколько невозможным было сейчас взять и уйти, так и не сказав ни слова, так и не попытавшись вернуть их жизнь в прежнее русло, — и в то же время ему почему-то не удавалось преодолеть свое оцепенение. Но в самой глубине души он чувствовал, что бездействие его проистекало в конечном счете из покорности несчастью или даже из какого-то мазохистского удовлетворения от мысли, что справедливость была наконец восстановлена. Ибо в самой глубине души он понимал, что все это сполна заслужил.

Отстранив трепещущие руки Нины, Суханов развернулся и шагнул на крыльцо. Ступени блестели от вечерней росы; извилистые тени на дорожке опутали его ботинки невидимыми побегами роз — нежно благоухающими и смутно коварными. Он замер и прислушался: Нина за ним не последовала. Встречая свой заслуженный жребий спокойной улыбкой, он высвободился из розового плена, толкнул калитку и ушел в ночь.