Печали американца - Сири Хустведт Страница 58

Инга вытянула руку и ласково дотронулась пальцами до пухлого белого локтя Лорелеи. Я видел этот ее жест сотни раз и порой спрашивал себя, отдает ли она себе отчет в том, что делает. Для нее прикосновение к собеседнику скорее всего служило подтверждением диалога, разговора с реальным человеком. Я был почти уверен, что Лорелея отпрянет, но этого не случилось.

— А вы, вы сами знаете, что произошло между Лизой и нашим отцом?

Лицо Лорелеи Ковачек превратилось в непроницаемую маску, и она еще крепче сжала ручку сумки.

— Это не моя тайна, — сказала она. — Я не имею права об этом говорить.

Собственно, на этом разговор и кончился. Мы условились, что созвонимся и постараемся договориться о времени, чтобы посмотреть игрушки. Из окна кафе мы видели, как Лорелея идет к машине, открывает переднюю дверь и бочком проскальзывает внутрь, а потом отодвигает водительское кресло назад, чтобы пристроить на педали свою хромую ногу. Машина тронулась с места и поехала. Тут я заметил, что погода испортилась. Небо приобрело какой-то сумеречный отлив, а хилое деревце пред окном согнулось под порывами свежего ветра. А ведь будет дождь, подумал я, настоящая июньская гроза. Через несколько минут, когда мы вышли из кафе «Идеал», небеса разверзлись, и на землю плотной завесой хлынули потоки дождя. Последнее, что осталось у меня в памяти от нашего кофейного рандеву с мисс Ковачек, — это не она сама, а Инга и Розали, которые, взявшись за руки и запрокинув головы, с хохотом и визгом, как две школьницы, неслись через дорогу к машине.

— Ты заметил, как Лорелея на меня смотрела? — спросила Инга за ужином.

За окнами маминой квартиры по-прежнему хлестал дождь.

Казалось, этот взгляд чужого человека распахнул дверь, через которую на Ингу обрушился мир местечковой жестокости. Моя сестра всю жизнь не могла забыть свою заклятую врагиню из шестого класса по имени Карла Скреттльберг и других змеючек-одноклассниц, называвших ее «придурочной», «показушницей» и «снобкой». Не могла забыть учительницу, обличавшую ее самонадеянность и высокомерие, потому что в качестве темы для доклада ученица средней школы выбрала труды Мерло-Понти. [59]Не могла забыть ледяные взгляды соучеников по колледжу Мартина Лютера. И, что нелепее всего, страдала Инга как раз из-за полнейшего отсутствия оборонительных приемов, а также из-за бивших через край искренности и горячности. Эта избыточность одних пугала, других раздражала. Но косой взгляд Лорелеи, в котором я прочитал незащищенность и беспомощность, а Инга — желание обидеть, мог быть продиктован и хитросплетениями классовых отношений, и провинциальным эгалитаризмом с его стремлением всех стричь под одну гребенку, и, наконец, просто человеческой природой. Инга в кафе была одета в белую блузку без рукавов и узкие темно-синие брючки, но при всей своей безобидной простоте эти вещи, вне всякого сомнения, обладали шиком по-настоящему дорогой одежды — качеством, которому я, наверное, так никогда и не найду объяснения, но которое тем не менее бросается в глаза сразу. Лорелея, судя по всему, была лет на десять постарше Инги, но визуально разница между ними казалась просто колоссальной. Я понимал, что, для того чтобы человек рядом с моей сестрой почувствовал себя уязвленным, ей и делать-то ничего особенно было не надо — просто быть собой, и все. При этом сама Инга, обостренно ощущавшая и свой возраст, и свое одиночество, вряд ли была способна на снисходительное отношение к тем, кто относился к ней предвзято.

Я потрепал сестру по плечу:

— Наш с тобой папа тоже частенько поругивал городских белоручек. Ведь основанием для отторжения может стать даже намек на любое, пусть минимальное отличие, и тут каждое лыко в строку: деньги, образование, цвет кожи, вероисповедание, политическая принадлежность, прическа, — все годится. Главное — знать, что враг не дремлет. А кто враги? Злодеи-моджахеды-джихадисты-варвары. Ненависть заразна и прилипчива, она будоражит кровь и невероятно ловко делает все неоднозначное однозначным и доступным. Нужно просто вываливать свое дерьмо на голову рядом стоящего. Проще некуда.

— После войны, — вступила в разговор мама, — общество ополчилось на детей, прижитых норвежками от немецких солдат. Их называли tyskeunger, немецкими ублюдками. Как будто эти дети хоть в чем-то виноваты.

— Несправедливость разъедает душу, — отозвалась Инга. — Я вот часто думала, почему папа ничего не написал в своих мемуарах о ящуре? Это ведь была такая обида, а он — ни слова!

— А что там произошло? — спросила Соня.

— На ферму приехал представитель госинспекции, не помню уже, в каком году, — ответил я, — выявил возбудителя ящура и сказал, что скот подлежит забою. Ничего сделать было нельзя. Этот инспектор обладал большими полномочиями. Животных забили. А потом выяснилось, что он ошибся и скотину убили зазря.

— А дедушка видел их трупы, своими глазами, — медленно протянула Соня.

Я представил себе гигантские туши забитых коров и лошадей, опустевший хлев, как бельмо на глазу.

— Есть воспоминания, которые хочется забыть, — сказала Инга.

— Мам, — спросил я, — а куда он уходил? Где ты его нашла, когда он пропадал всю ночь?

Мама пристально на меня посмотрела:

— Я и не подозревала, что вы знаете. Не хотела вас зря пугать. Отец ведь всегда уходил на работу, пока вы еще спали. Я надеялась, что вы ничего не заметите.

— В тот вечер, а я думаю, что именно о нем речь, я слышала, как он уходил, — сказала Инга. — И я не могла спать, все ждала, когда он вернется.

— Под утро я бросилась искать его, — рассказывала мама. — Сперва, конечно, в колледже, в его кабинете, потом в библиотеке. В тот день у него не было занятий. Я стояла в книгохранилище и думала: да где же он может быть? А потом догадалась. За несколько месяцев до этого умер дед Ивар, и Хильде с наступлением холодов старалась на ферме не оставаться. На дворе был самый конец октября, так что дом стоял пустой.

— Значит, дед пошел туда? На старую ферму? — спросила Соня.

— Да. Там я его и нашла. Лежал и спал в отцовской кровати, в комнате под крышей.

— Но ведь это же почти тридцать километров! — прошептала Инга. — Он, наверное, дошел только под утро.

— И что он сказал? — спросил я.

— А ничего не сказал. Сначала, когда я его разбудила, он вообще не мог понять, где находится, но потом, когда я начала говорить, как я волновалась, как переживала, он просто не отвечал, точнее — делал вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло.

Значит, он пошел домой. Там никого не было, но он все равно пошел домой. И нельзя сказать, что на ферме ему так уж нравилось, отнюдь, но его тянуло туда, словно магнитом.

— Когда Хильде уже совсем сдала, — продолжала мама, — а она ведь надолго пережила Ивара, так вот, незадолго до ее смерти я сидела возле ее постели, и мы разговаривали. Все было тихо, и вдруг она начала биться, кричать: «За что же я так Ивара-то обижала! Что же я так Ивара обижала!»