Комната страха - Вадим Левенталь Страница 57

– Это очень радостно, очень по-домашнему, когда выходишь из дома и встречаешь вдруг знакомого. Без этого будто и не в Петербурге живешь. – От слова Петербург Володя вздрагивает. – Вы туда? Мы с вами дойдем до угла. Там есть дом разбитый, я туда отношу. Напомните мне, Володенька, я, кажется, забыл, вы Гюго занимаетесь?

– Да, патриотической лирикой.

– Это хорошо. Как продвигается работа?

Володя думает, не сошел ли профессор с ума, и не знает, что говорить.

– Только не говорите мне, что сейчас война и вам не до Гюго. Вы не можете писать и работать с литературой, но голова всегда при вас, и думать вам никто не мешает.

Павел Иосифович поднимает сложенные пальцы вверх на уровень груди. Володя чуть не рыдает от несвоевременности: жест, привычный в аудитории, шутники-студенты в курилке ухмыляются, складывая пальцы («вы, молодые люди, должны знать…»), этот жест – здесь.

– Держите в голове пример Сократа. Он наверное знал, что сегодня умрет, но это не повод остановить мысль.

– А вы?

– Вы видели, что я. – Павел Иосифович мотает головой в сторону ведра. – Привожу в порядок архив. Дописываю статью о Малларме.

– Малларме?

– Что, не напечатают? Мне всё равно теперь, что Ленин его не читал. Жалею только, что раньше не начал.

Идти недалеко, но они идут медленно, старик еле передвигает ноги. Иногда они поднимают глаза друг на друга, и в какой-то момент их взгляды пересекаются. Взгляд Павла Иосифовича поражает Володю. Он абсолютно разумный и живой. Голод (он не может не чувствовать голод) загнан куда-то, где ему место. В глазах – не место.

– А у меня, – говорит Володя, – жена пропала. Ушла сегодня утром, должна была вернуться через пару часов и не пришла.

Они продолжают молча идти. Наконец, вместо утешений, старик говорит:

– Очень надеюсь, Володенька, что ваша жена найдется.

Павел Иосифович бесхитростен, и простое «надеюсь» – Володя понимает – оно и есть лучшее, что можно было бы сказать.

– Вы знаете, Володенька, как делают коньяк?

Володя мотает головой.

– Нет.

– Коньячный спирт, полученный из вина, заливают в дубовые бочки и плотно закупоривают. Проходит много лет, прежде чем из спирта получится коньяк. Но когда бочку вскрывают, из десяти ведер, что туда залили, остается только шесть. Четыре ведра бесследно исчезают. Они должны исчезнуть, испариться, чтобы получился коньяк. Это называется part des anges, доля ангелов. Четыре ведра выпивают ангелы.

Они уже дошли до угла. Проспект тянется слева направо. Павел Иосифович ставит свое ведро на снег.

– Страшное время и страшная война. Ваша жена, может быть, жива, а может быть, и нет. Неделя-другая – и не будет меня. Вы – на передовой. Может быть, пройдет всего несколько дней, и не станет ни меня, ни вас, ни вашей жены. Не будет ни одного человека, который знал бы нас, знал бы ваше беспокойство и что́ я вам сейчас говорю. Всё будет другое и все другие. Это доля ангелов, если вы понимаете, о чем я. Чтобы история обретала смысл, люди умирают. Тот, кто будет ходить по этим мостовым спустя много лет, будет ходить по городу, наполненному смыслом.

– Жалкое утешение. – Володя скрашивает возражение улыбкой.

– Нет, Володя, не жалкое. Совсем нет. Это и не утешение. Зачем нам утешаться? В пространстве мысли человек бессмертен. Если выживете, не забывайте об этом. Ну, идите, идите, я и так задержал вас.

Они прощаются. Через несколько шагов Володя оборачивается: Павел Иосифович смотрит ему вслед, взмахивает рукой, поднимает ведро и скрывается в груде камней. Володя идет, в голове у него – как будто он пьян. Огромный и величественный мир окружает его. В этом мире французы закупоривают бочки, Сократ держит чашу с ядом, немцы загружают бомбы в самолеты, Малларме пишет стихи, американцы заворачивают консервы, и где-то – бессмертная Света. Проспект убийственно широк. Со спины раздается кряхтение мотора. Володя оборачивается и взмахивает рукой. Трехтонка останавливается.

– До «Электросилы» могу подбросить. Подойдет, служивый?

На широком морщинистом лице шофера Володя различает любовь. Он кивает, забирается в кабину и говорит:

– Спасибо.

4

Софья Павловна протягивает ладони к буржуйке и отдергивает их – горячо. Она одна в квартире. Света ушла за водой, а Ефим Григорьевич – она не может вспомнить, куда. Горячие ладони она прижимает к щекам, они немного согреваются, тогда она снова подносит ладони к буржуйке, терпит до последнего и снова к щекам. Щеки горят – это ощущение кажется Софье Павловне необыкновенно прекрасным. Медленный ритм этих движений успокаивает и завораживает. Губы разлепляются и высвобождают слова:

– Куда ушел. Может, в библиотеку, а может, и нет. Куда мог уйти. Розочки тоже вот нету. Поди узнай где. Когда же я ее последний раз видала? Надежда Петровна еще жива была.

Мысли путаются в старухиной голове. Ей кажется, будто она забыла что-то важное. Кто-то о чем-то просил ее. То ли Роза Семеновна, то ли Надежда Петровна. Щеки вспыхивают и снова холодеют. Где-то вдалеке воет сирена.

– Надоели уже летать-то, нехристи. Гитлер этот небось от пуза жрет, собака.

От беспокойства Софья Павловна сильнее дрожит и крутит головой. По комнате прыгают тени. Темнеет кровать с наваленным тряпьем. Бледные полосы очерчивают прямоугольник окна. В углу что-то навалено и прикрыто простыней. Софья Павловна не может вспомнить, что это. Беспокойство становится сильнее и толкает ее изнутри. Она встает, подходит в угол и сдергивает простыню: книги. Корешками, обрезами – молчат. Софья Павловна вспоминает.

– Книги носит. Что за книги? Может, нельзя такие книги носить. Зачем? Может, сейчас вообще книги нельзя.

Она поднимает простыню, чтобы накинуть ее обратно, и присматривается к конструкции: нельзя ли там спрятать хлеб. Или сахар. Да мало ли. Может, специально книги лежат, чтобы прятать. Может, он крупу потихоньку отсыпает и складывает.

Простыня летит на кровать, Софья Павловна трогает книги. Холодные. Никого нет. Она заглядывает между книгами и стеной. Лежат плотно. Но это, может, верхние так только лежат, а под низом пусто. Она снимает книгу за книгой, осторожно складывает рядом. Откуда только берется у нее сил – она наклоняется снова и снова, перекладывает тома – Гёте, Новалис, Достоевский, журналы. Она уже не сомневается, что между книгами спрятана еда. Только бы успеть ее найти, пока никто не пришел. Ее мысли выстраиваются четко и разумно. Она просчитывает варианты. Если кто-то будет входить, она услышит. Тогда нужно успеть сложить книги обратно и прикрыть простыней. Если не успеет совсем, она скажет, что проходила мимо, задела и теперь складывает обратно. Если найдет еду, то нужно успеть ее перепрятать. Она придумывает куда – за одеяло, на подоконник, туда никто не заглядывает. То есть если найдет, то нужно положить на подоконник, сложить книги как было и потом, если никто еще не придет, съесть. Еды нет, и Софья Павловна работает судорожнее. Книги шлепаются одна о другую. Софья Павловна уже знает даже, что это именно крупа – потому что, а что еще. Она ищет глазами замотанную в тряпочку крупу. Думает – гречка или перловка? Хорошо бы перловка, давно не ела. Между летящими книгами высверкивает белое – лист. Софья Павловна берет его и пытается понять, из какой книги он выпал. Взглядывает: «Воззвание ко всем гражданам и гражданкам Советского Союза… Долой Сталина, жидовскую свору и коммунистов!» При чем тут крупа, она понять не может. Засовывает лист в первую попавшуюся книгу, и рот ее округляется: немецкая листовка. Будто обжегшись, она отдергивает руки от книги. Но это одно, а призрак крупы еще не покинул ее. Она продолжает расшвыривать книги. Крупы нет. Хорошо спрятал.