Комната страха - Вадим Левенталь Страница 56

Ненависть, прокипев, отступает. Света пуста, как мешок. Больше всего ей хочется оказаться дома, свернуться клубочком на кровати, чтобы никто не трогал, и просто лежать, рассматривая узор обоев на стене. На Дзержинской, по которой она проходит, у дверей магазина топчется толпа. Двери еще закрыты, люди ждут, кто-то бубнит чуть слышно. Со спины тарахтит мотор, очередь оборачивается на него: привоз. Машина притормаживает, чтобы завернуть во двор. Водитель не попадает в проем между сугробами, заезжает одним колесом на лед, мотор глохнет. Очередь молчит. Кряхтение, машина откатывается с сугроба и чуть качается. Задняя стенка отхлопывается со звоном, и на снег вываливается хлеб. Лотки валятся друг на друга, ломаются, десятки буханок шлепаются об лед, подпрыгивают и замирают. Мотор замолкает, и из кабины выпрыгивает водитель. Взгляд у него затравлен, толпа, человек пятьдесят, смотрит на хлеб. Света стоит вместе со всеми. Смотрит. В голове у нее вихрем пролетает: все будут хватать, если успеть тоже хоть одну схватить, ничего не будет, а – целая буханка. Люди молчат, но от этого только страшнее. Света кожей чувствует напряжение вокруг, как будто кто-то с усилием сжимает тугую пружину. Водитель делает осторожный шаг к рассыпавшемуся хлебу; он знает, и все знают, что его расстреляют. Минута без движения кажется Свете долгой, как целый день.

Из молчащей толпы вперед ступает мужчина в шинели. Скрип его сапога, как удар, гремит по ушам. Он медленно, как будто боится кого-то разбудить, подходит к рассыпавшемуся хлебу, нагибается, поднимает одну буханку и так же медленно подходит к машине. Тихо кладет хлеб в лоток. Нагибается еще за одной. Кладет в лоток. Потом к нему подходит водитель и помогает ему. Из очереди один за другим выходят люди и складывают хлеб в машину. Переворачивают лотки, кулаками сбивают разъехавшиеся доски. Наполняют лотки хлебом и составляют их в кузов. Всё это делается в пронзительной тишине, будто такое условие игры. Дзержинская молчит, и ветер сдувает с крыш снежную пыль. Света обходит толпу, машину и идет домой. Голод толкает ее в живот, но пустота внутри нее чем-то заполнена. Теперь ей хочется пить.

* * *

Наконец Володя понимает, что дольше ждать не может. Ефим Григорьевич старается не смотреть на него. Когда все-таки взглядывает, в глазах у него тоска. Сбивчиво он уговаривает Володю не волноваться: тревоги не было, Света не пропадет, у нее бывает, работа такая. Софья Павловна сидит, покачиваясь, на кровати. Голову она поднимает, только когда Володя прощается с ней.

– Идите, Володенька, идите, Бог вам в помощь.

Ефим Григорьевич провожает Володю до двери.

– Берегите себя, мы будем вас ждать.

Володя пожимает старику руку и делает шаг за дверь. Спустившись на пролет, он оборачивается: старик из дверного проема следит за ним. Тени перерезают его лицо, глаза набухают слезами, и Володя понимает, что в свои утешения Ефим Григорьевич не верит: Света не пришла, и слишком может быть, что и не придет. Это очень просто.

Володя спускается медленно, еще надеясь, что Света может взбежать по лестнице ему навстречу. Дверь парадной поддается с трудом, как пробка туго идет из бутылки, и вдруг отскакивает; в грудь толкает порыв ветра. Володя стоит у парадной и всё не может заставить себя двинуться: кажется, стоит ему уйти, из-за угла сразу появится Света. Под ногами катится снежная пыль, твердая, как металлическая стружка. В мертвом городе должны жить мертвые. В его воображении – Света лежит в снегу: упала и не смогла подняться. Где? С ослабевшей Светы снимают пальто и сапоги. Она бормочет «пожалуйста, пожалуйста», и мимо нее тенями проходят пустые люди. Володя не может заставить себя не воображать всё это: Свету разделывают, чтобы съесть ее. Как ее убивают? Может быть, перерезают горло. Чушь, чушь, Володя мотает головой. Проще было бы, если бы можно было в кого-то вцепиться и рвать на куски. На боку у него ТК, и ярость наполняет его мышцы неподдельной горячей кровью, но бессилие сильнее: делать нечего. Город свистит ветром и зенками битых окон слепо лыбится Володе в лицо. Ничего нет страшнее тишины. Володя вспоминает, что здесь, у этой парадной, год назад сказал «я люблю тебя». Она была в коротком зеленом пальто, глаза ее были больше неба и полнились счастьем. Когда он увидел это, он всё понял, что будет. Было, наверное, так же темно.

Володя запускает руку в карман за ключом: забыл, нет ключа. Но возвращаться он не будет. Рыскает взглядом вокруг: в двери торчит тяжелый ржавый гвоздь. Володя пробует вытащить его, идет плохо. Тогда он достает пистолет, спусковой скобой подцепляет шляпку и вытаскивает его. На облупившейся краске, чтобы она поняла, что это он – ей, выцарапывает по-французски: je t’aime. Гвоздь он прячет в карман и шагает в сторону. Прежде чем свернуть за угол, он оборачивается, но улица всё так же пуста. Никого нет.

Улицы, по которым он идет, похожи на извилистый коридор. Сугробы двумя складками тянутся вдоль: по сторонам от них натоптаны тропы, в центре – колея с узорами шин. Что за машины ездят здесь – понятно: собирать мертвых. Редко он встречает людей. Чаще всего они шарахаются от него и успокаиваются, только когда видят погоны и пистолет. Иногда Володе кажется, что из темных свистящих арок за ним следят жадные глаза.

Володя проходит мимо обвалившегося наполовину дома: в разрезе холодеют прямоугольники квартир. Кажется, где-то лежит мебель. Битые яйца квартир – жизнь была только скорлупой. Володе страшно. Страшнее, чем в окопе. Так страшно, как в детстве, когда оставался в доме один и дом наполнялся голодными чудовищами. Если долго думать о них, становится понятно, что ничего нет страшнее, чем держать в голове: тело – это скорлупа. Что-то похожее Володя видел и на передовой. Когда человек держится за разорванный живот, и сквозь пальцы утекает кровь пополам с мякотью. Человек нежен.

Тень, которую догоняет Володя, похожа на все тени в этом городе. Не то мужчина, не то женщина, старик или подросток – всё равно. Руку оттягивает ведро. Обойдя тень, Володя мельком оборачивается. Приглядывается. Останавливается. Под шапкой – лицо профессора.

– Павел Иосифович!

Старик останавливается, и взгляд его будто возвращается в мир.

– А, здравствуйте, Володенька. – Его глаза высверкивают радостью встречи.

Володя не знает, что сказать.

– Я не знал, что вы здесь живете.

– Похоже, что живу.

Володя оглядывает профессора. С бородой он его еще не видел. С ведром тоже. Ведра взгляд касается случайно, и Володя жалеет об этом. Павел Иосифович видит неловкость.

– Простите, что поделаешь, приходится носить.

В ведре – дерьмо и кровь. Если Павел Иосифович выносит за собой – это значит, что ему осталось несколько дней.

– Вы к Московскому?

– Да, в часть. Я в увольнении был, теперь возвращаюсь.

– Ну так пройдем вместе немного, вы не торопитесь?

Володя торопится, но:

– Нет, – говорит.

Они идут вместе. Володя думает, не предложить ли профессору помощь, но тот идет с таким видом, будто несет портфель с рукописями, а не ведро. Помощь ему не нужна.