Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера Страница 57

и убережет Йемайя!

Троцкий:

Принкипо, лишь два упованья даруют мне в жизни силу:

владеть тобою до смерти, а после — чтоб мне на могилу

легли лишь серпы живые да знамя отчизны милой!

Морнар:

Можешь уже закупаться

знаменами и серпами,

готово — я тебя грохнул

вот этими вот руками.

Троцкий:

Умру посреди дороги —

не плачьте по мне напрасно,

Потребую борщ из маланги —

забудьте про свеклу, ясно?

Морнар:

Забудь ты сам про малангу,

про борщ и серпов букеты,

ты не посреди дороги,

а посреди того света,

и обстоятельство это

рассеяло все сомненья;

слышишь веселое пенье?

То празднуют твое бденье.

Троцкий:

Я что, умер?

Морнар:

Да, вырубил я топором

и кровищею залил

все, что ты писал пером.

Троцкий:

Ах, quelle разочарованье!

А нельзя ль чуть погодя

умереть? Я не закончил

биографию вождя.

Морнар:

Извини, мой старый Лев,

Льон, Лёва, Леоне, Леон,

Давидыч Троцкий, né

Бронштейн, ты теперь Наполеон,

Ленин, Енхель, Карлымарь.

Ты дохлей, чем даже Царь:

kaputt tot, dead, покойник,

ты, дружок, сыграл в отстойник,

ты mort, morto profundo,

элементарно дал дуба.

Троцкий:

А кто ж тогда говорит, голуба?

Морнар:

Ты, стараниями твоего инкуба.

Троцкий:

А что за свет?

Морнар:

Моча погребальная.

Троцкий: А что за глас?

Морнар:

Дружба поминальная.

Троцкий: Моча? Дружба?

Это ты о чем, предатель?

Морнар:

Ладно, свеча, служба.

(Старый бумагомаратель!)

Голос: Писал бы сам свою биографию,

сам бы мыкался с материалами,

а потом бы придирался к орфографии.

Троцкий:

А это что еще за чудак?

Морнар:

Доктор Дойчер, Исаак.

Троцкий:

Ах боже,

Пускай подождет в приемной,

а я пока быстро скончаюсь,

желаю кончины скромной,

а не стать пророком без паствы,

да еще с дырою огромной

в моей голове несчастной.

Умираю!

(Умирает, показывая кукиш.)

Хор: (Дойчер, Хулиан Горкин и Гамбетта, последнего позвали за красоту фамилии, ну и вообще на похороны):

Плачь по Папаше Монтеро!

Жги, каналья румберо!

Этот Троцкий был социалеро.

Жги, каналья румберо!

Подложил Иосифу свиньеро.

Жги, каналья румберо!

А Джугаш вилипил ему в череперо.

Жги, каналья румберо!

(Exeunt all except Hamlet [81].)

Гамлет (на самом деле это Сталин в белокуром парике, панталонах, камзоле и с черепом русского медведя в руках):

О если б Троцкого тугая плоть

могла расстаять, сгинуть, превратиться

в Розу…

Пардон, в розу.

(Вновь начиная напевать.)

Каким ничтожным плоским и тупым

мне кажется весь практикум Мальтуса…

(С отвращением.)

Неужели нельзя избавиться от этой сволочи, изменника, подлеца и т. д. без проклятых переодеваний и идиотских монологов?

В эту минуту, словно пишет Венабенте, а не Шокспир, раздается поначалу вдали, а затем ближе, — или наоборот — голос Молотова:

Свежий выпуск! Свежий выпуск! МОРНАР УБИВАЕТ ТРОЦКОГО! Свежий выпуск! Фотографии и подробности! Не пропустите! Потрясающее убийство! Покупайте! Свежий выпуск! Свежий выпуск!

Голос хриплый и негритянский, однако Сталин опознает в нем Молотова, а не Бебо-газетчика с угла Двадцать третьей и Двенадцатой. Он срывает маску (Сталин, а не Бебо и не Молотов и уж тем более не Троцкий) и радостно улепетывает голышом по коридорам Кремля. Вдалеке он подскакивает, вскидывая босые ноги: кто-то набросал гвоздей. Слышны его вопли:

Каменев! Зиновьев! Рыков!

(Это самые грязные ругательства в русском языке, не считая «Троцкого») и затем:

Плюс электрификация всех гвоздей!

Чистку! Чистку! Чистку!

Открывается дверь, входит Леди Макбет (Мскнцского уезда), потирая руки (мороз) и спя на ходу На голове у нее бутыль касторки и славянский пучок. Перестает потирать руки (мороз спал), вытаскивает из-за пазухи полное собрание сочинений Маркса, Энгельса и Ленина, лупу и ложку. Раскладывает книги на полу, при свете русского полуночного солнца лупой поджигает их и разогревает касторку Безуспешно пытается споить ложку слабительного Сталину, тот отбивается, сучит ногами, вырывается и дальше бежит по Кремлю, выкрикивая новые ругательства, которые бегущий рядом секретарь тут же вносит в трактат по лингвистике. На гвалт из дверей, коридоров, стен и пары-тройки шкафов вылетают тени; тень Радека орет тени Луначарского: «Лупанарский! Лупанарский!» — не переставая при этом рассказывать теням Арнольда и Пятакова (по другую руку) контрреволюционный анекдот.

«Социализм в отдельно взятой стране! Скоро у нас будет социализм на отдельно взятой улице!»

Пятаков и Арнольд смеются, но прянувшая сзади тень Бухарина предостерегает:

«Радек, эта шуточка однажды уже стоила тебе жизни, что, забыл?»

Арнольд, Пятаков и прочие низшие тени благоразумно испаряются, Радек же невозмутимо продолжает отпускать инфракрасные шутки в одиночестве, иногда оборачиваясь и крича: «Лупанарский!» — поверх плеча недвижимого (недвижимого плеча — Лупанарский удирает со всех ног).