С волками жить - Стивен Райт Страница 57

Уже после того, как Гэрретта арестовали за вождение в нетрезвом виде, и после той сцены, что разыгралась у них в спальне, Джесси начала воображать, как она его убьет: фантазия эта заполняла самые приятные мгновения ее дня. По мере того, как накапливались детали, картинка становилась отчетливее по качеству, она понимала, как акт воображения может стать прелюдией и подводить к своему всамделишному осуществлению. Ее пугали ее собственные возможности. А хуже то, что она ощущала от него душок тления, весь дом был им заражен, каждая комната.

Одним смутным утром Гэрретт спал после запоя – полностью одетое тело себялюбиво кинуто поперек их кровати, прекращение храпа – достаточное предупреждение, и Джесси одела дочку, набила кое-какой одеждой мешок для прачечной и ушла. Для таких женщин, как она, имелось место – неприметный дом на улице неприметных домов. Через месяц Гэрретт ее нашел. Он умолял и обещал, и она ничего не могла с собою поделать, она вернулась, ну его к черту, ей грустно да и одиноко. Рождение его сына Бэса возымело долгожданное успокоительное действие. А потом, несколько недель спустя, когда Гэрретт уже готовился уйти с работы, его встретили мрачные представители службы безопасности казино. Когда Джесси приехала за мужем, любезный человек в сером костюме и серебристых очках объяснил ей, в чем дело. Она знала, что будет дальше. Вернувшись домой, собрала всю наличку, какую сумела найти: толстые пачки ее были запрятаны по всей квартире, – села в машину, еще одну из множества его последних расточительств, и сбежала. Недели безумия Л.-А. хватило, чтобы пригнать ее домой, к матери, несмотря на боязнь, что он там будет ее ждать. Но к чему ей оборачивать свою жизнь вокруг его искореженного силуэта? Но однажды на заре он возник на дорожке перед домой, робкий проситель в тех же мятых рубашке и штанах, в которых она видела его в последний раз.

– Без комментариев, – объявила мать, явно сердитая – только непонятно, на него или на нее. Джесси поколебалась лишь мгновение, а затем отперла дверь и вышла к мужу. Глаза у него заплыли, лицом он посерел – очевидно, не спал несколько суток.

– Хорошо выглядишь, – сказала она.

Оставь себе детей, оставь машину, прости меня, я не перестаю о тебе думать. Своих дел с законом обсуждать он не стал. Он был пугающе взросл – до того, что она ощутила опасный подъем у себя в груди, подавить который нелегко. Он был ей небезразличен и никогда безразличен не будет. Они пожали друг дружке руки, попрощались, и, глядя, как он уходит по пустой улице, она ощутила, что ей их обоих жальче, нежели ей бы хотелось.

У нее начался период крайней неугомонности, утишить какую было невозможно: она вновь проигрывала свои подростковые ссоры с матерью, возмутительно кокетничала с сочувственными материными дружками, срывалась на детях – тревожное развитие ситуации, которое обезвреживала, уходя из дому. Она пристегивалась к машине и ехала вверх по 15-й федералке до Моапы, вниз по 15-й федералке к Тараканьему озеру и обратно, петлей, какую искала, чтобы повеситься. Женщина безумная и одна в опасной машине на высокой скорости. Ей нравилась эта мысль. Затем, гоняясь за закатом одним длинным и в особенности меланхоличным днем, когда ванильная имитация неба под мрамор малиново краснела, праздничная глазурь капала на каменных присяжных гор, она стала свидетельницей примечательного зрелища: пролета нескольких тысяч фунтов белого «Камаро» сквозь чистую жидкость конца дня в пустыне, на самом деле – образ из кино, вслед за которым тащились обычные ленты драной нереальности, машина в нескольких сотнях ярдов впереди вдруг катапультировалась из узла тормозящего потока транспорта, дважды перевернулась с дельфиньей неуместностью, затем врезалась обратно в разделительный овражек взрывом пыли, дыма и осколков стекла. Джесси даже не осознала, что остановилась, пока не обнаружила себя в потрясенной кучке других зевак, уже несшихся к обломкам. Водитель, девушка, все еще была пристегнута ремнем к сиденью, болталась вверх тормашками в своей упряжи безопасности. Была она без сознания, с ее медового цвета волос обильно текла кровь. Джесси бросила один пристальный взгляд на ее лицо – и тут же пожалела об этом. Человек с сотовым телефоном набирал 911. Какая-то женщина дотянулась через разбитое окно, пощупала пульс. Подняла взгляд на Джесси, темные глаза ее – спирали в ничто.

– Умерла, – сказала она.

– Что? – спросила Джесси. Слово она расслышала, внятно и отчетливо, а вот с пониманием его, похоже, случилась задержка.

– Умерла, – повторила женщина. – У вас все хорошо?

Поднялся прохладный вечерний ветерок, поперчил щеки песочком. Из сумерек возник фургон неотложки – тщетное карнавальное выражение цвета и шума.

Женщина довела Джесси до машины, посидела с нею, потому что она заплакала, тело ее схватило и затрясло нечто иное, освобождение от уровней таких глубоких, что страх был бы невыносим, если б не подразумеваемое понимание того, что эта женщина, незнакомка эта останется рядом с нею, покуда не минует кризис, сколько бы времени это ни заняло. Час спустя, когда для пролития не осталось больше слез, ее истощенная плоть превратилась в скорлупу стыда и сожаления, то, что в ней сохранилось – дух хрупкий, как дымок, – отправилось следом за этой женщиной к ней домой, где ее баловали, успокаивали экзотическими чаями, внимательно слушали до глубочайшей ночи. Джесси она понравилась. Вроде бы они уже встречались, к удивлению Джесси, – на ее собственной свадьбе, где ее новая подруга, умелая органистка, по просьбе Гэрретта сыграла серьезную медленную аранжировку «Зажги мой огонь» ^[92]. Женщиной и была Никки.

Через месяц Джесси к ней переехала.

Она теперь меняется так быстро, беспокоилась она – и лишь наполовину в шутку – о том, как трудно ей себя догонять. Переставлялись местами сами молекулы. Она занималась своими делами изумленная, неприкрыто бормоча сама себе: я не я. Необычайно. Просыпаться в постели рядом с теплым присутствием другой женщины – переживание таких вывихнутых оторопей, что требовалось много одиночества, целые безмолвные поля его, чтобы засечь и рассортировать чувства как нужно, отыскать в них подсказки: в чем же смысл этой сбивающей с толку радости? Она была, как ребенок, открывший для себя мороженое, который теперь хочет его каждый день да еще и по нескольку раз. Конечно, она трогала и даже целовала подружку-другую, но то были дружеские касания, дружеские поцелуи. Но как же странно, до чего бесспорно волнующе заниматься сладкой телесной любовью со своим собственным полом, знать в ошкуренных кончиках своей души комбинацию замка́ в хранилище, полностью погружаться в чувственную сладость отыскания себя, своего полного «я», в живое зеркало удовольствия другого человека. Голод ее по Никки был пугающ: впервые обнажила она кому-то пустоту своего бытия, и сама поразилась ее размеру, габаритам нужды. Каждый день – непреклонное опорожнение, думала она, без связующей силы любви.

Никки, независимый половой мистик, верила в то, что любовь – это выплеск потустороннего здесь и сейчас, и всякий раз, когда предаешься любви, ты делаешь это буквально – вверяешь себя трению половых органов, разогревающему землю пламенем небес, а заодно и увеличиваешь свое грядущее пространство в вечности.