Абраша - Александр Яблонский Страница 56

«Янки Кубой управляли, Но явился здесь Фидель!».

Впервые это случилось год назад. Он увидел во сне тетю Марину, мамину двоюродную сестру. Она иногда забегала к ним, всегда куда-то торопилась, всегда ей было жарко. У нее были платья с вырезом, и Коку неудержимо тянуло заглянуть туда, ибо было в тете Марине что-то особенно притягательное, чего не было ни в одной другой женщине. Он иногда представлял, что она приходит в гости, и никого дома нет, он встречает ее, ей, как всегда, жарко, она снимает вязаную кофту, и он видит в вырезе ее ситцевого платья в синий горошек глубокую ложбинку, она зачем-то наклоняется, и его взору открывается такое… Что дальше, он не представлял, но сама мысль об ее больших сверху загорелых, а чуть ниже – молочно белых грудях кружила голову и не давала заснуть. В ту ночь он увидел сон, будто какой-то мужчина раздевает при нем тетю Марину, а она слабо сопротивляется, стонет, пытается вырваться, мужчина странно улыбается, у него небритое прыщавое лицо, он стаскивает с нее трусы и виден ее большой зад, но это оказывается не тетя Марина, а учительница по химии – высокая сорокалетняя женщина, ее все ученики боялись, она Коку особенно не любила, – и стоит химичка совершенно голая, о чем-то просит, извивается, Коленька тянется к ней, а мужчина мнет ее большие груди, гладит ее живот и зовет его – иди к нам, попробуй ее, она такая сладкая, поцелуй ее, накажи… Ноющее напряжение нарастало, мужчина, ухмыляясь, сказал, «посмотри, какие у нее соски, возьми их, делай с ней, что хочешь», и Кока уже почти дотронулся до нее – до химички с лицом тети Марины, ее лицо стало белым, а губы неестественно кроваво-красными, она стала манить его, звать, говорить неприличные слова, в этот момент что-то разорвалось в паху, невыразимое наслаждение ошеломило его и тут же откликнулось пронзительной болью в области копчика.

– Что с тобой, что случилось? – мама склонилась над ним.

– Ничего.

– Ты кричал во сне.

Кока наткнулся рукой на мокрое липкое пятно, покрывшее низ его живота, ощупал простыню под собой и с ужасом подумал: «Неужели я описался?!» Родители успокоились и уснули. Николенька спать уже не мог – он судорожно думал, как незаметно для мамы застирать запачканную простыню и пододеяльник. И всё ему было омерзительно – и это склизкое холодное пятно, и этот гадкий сон, и он сам – описавшийся от восторга сопляк, и тетя Марина, с ее большими сиськами и легким запахом пота. Когда она следующим утром забежала на минуту и по привычке прижала Николеньку к себе, он оттолкнул ее с такой яростью, что она в недоумении уставилась на него, и ему пришлось лопотать извинения и оправдания, мол, поскользнулся, не удержался… Правда, через пару дней чувство гадливости прошло, и он стал с возбуждением вспоминать тягучую патоку того сна.

Нечто подобное он испытывал, читая некоторые книги. Нет, до мокрых трусов дело не доходило, но то ни с чем не сравнимое удовольствие, возбуждение и предвкушение неизбежной мучительно-сладостной разрядки, которое он испытал той памятной ночью, возникало каждый раз, когда он наталкивался на определенные словосочетания или ситуации. Сначала – именно наталкивался, затем стал выискивать, часто он обменивался информацией с одноклассниками, обогащаясь сам и обогащая других. Одно из ярких впечатлений оставил советский классик Фадеев. Этот эпизод Кока обнаружил совершенно случайно. Проходили они «Молодую гвардию», которая, кстати говоря, никакого впечатления на него не произвела – ни хорошего, ни плохого. В школьной библиотеке попутно с «Гвардией» он взял и «Разгром» – вот это ему пришлось по душе. Всё прочитанное Кока примерял к Толстому, и «Разгром» соответствовал его критериям. Читал он с удовольствием, отмечая несомненные литературные достоинства этого неожиданного для Фадеева шедевра, но, когда дошел до сцены Вари с Мечиком и Чижом, забыл о слоге, стиле и характерах, – возбудился, перечитал раз, еще раз и потом – перед сном, лежа в кровати, раз за разом представлял эту сцену: Чиж опрокидывает на землю безвольную Варю, расстегивает ей ватник или кофту, щупает горячие груди, раздвигает ее ноги. Интересно, словосочетание «женская грудь» его не волновало, но то же во множественном числе – «женские груди» вызывало немедленную реакцию всего организма. Потом Федя Кукушкин посоветовал прочитать «Яму» – «это полный атас!» – «Ямы» дома не оказалось – собрание сочинений Куприна стояло на книжной полке между Чеховым и Серафимовичем, но искомого тома не было, видимо, кто-то взял и зачитал, а может, родители специально припрятали заманчивую книжицу. Зато Николенька познакомился с «Морской болезнью», и этот рассказ опять принес сумасшедший сон с последующей конспиративной постирушкой. Далее последовал неизбежный в тринадцать лет и забываемый к двадцати Мопассан.

Книг у них было много. Мама ночами простаивала в очередях, ходила на переклички, чтобы подписаться на нужного и заодно не нужного писателя.

– Он что, будет читать Гете или Шиллера? Только место занимать, – с пафосом восклицал папа.

– А почему и нет. Ты же читал.

– Я воспитывался в другое время. В мое время «Поднятую целину» в школах не изучали.

– Не самое худшее, кстати, произведение.

– Это уж точно. Не «Белая береза» или «Зеленая улица».

– И откуда берутся все эти Бубенновы, Суровы, сталинские лауреаты…

– Сраные.

– Сань – ребенок…

– Пардон. Бытие определяет сознание, спрос – предложение. Читают их! Читают, Тата, и друзьям дарят. Издают миллионными тиражами, – и раскупают же! Потребляют! «Кубанские казаки» и прочую дрянь пырьевых – александровых смотрят взахлеб. Ты прочитала «Кавалер Золотой звезды»? Осилила хотя бы пару страниц? Нет, не смогла, я помню твои комментарии к первому абзацу. Этакий рабоче-крестьянский Дон-Кихот, шествующий по пыльной дороге среди колосящихся яровых. Читать это убожество – себе в душу плевать. Но – читают, плюют, наслаждаются. Фильм сняли. И режиссер-то приличный – Райзман, и оперу соорудили.

– Это же конъюнктурщики. Райзман старается вовсю – 6 Сталинских премий нахватал, больше всех. Как у Сергея Прокофьева. Но Прокофьев – великий композитор… Да и человек порядочный… что странно… для сталинского лауреата… Он писать «Кавалера…» не стал бы.

– Хорошо, Райзмана и прочих Дзержинских с «Тихим Доном» могу понять – таланта нет, так хоть гибкой поясницей надо брать. Ну а читатели, миллионы читателей – кто? Им сталинских премий не навешают за прочтение, просмотр всей этой макулатуры, а если решат превратить в лагерную пыль, то библиотека из одних бабаевских, вишневских и прочих безыменских не поможет. Это нравится, это соответствует потребностям большинства. В стране Гончарова и Тургенева! Но что самое важное – деградация нации прогрессирует, коль скоро всё это не только терпят, но востребуют. Помяни мое слово: лет через двадцать будут вспоминать всех этих жополизов…

– Саня!

… антисемитов, бездарей, как сегодня вспоминают «Поднятую целину»…

– Не думаю. Всё развивается по синусоиде. И после провала будет взлет, и после михалковых с треневыми будет новый Блок и новый Чехов.