Ковыль (сборник) - Иван Комлев Страница 55

И Зотов прибыл и тоже успешно стал навёрстывать упущенное, благо бутылок на столе стояло в избытке, и каждый волен был распоряжаться ими на своё усмотрение.

Татьяна пришла, но не сразу села ужинать, поупиралась для виду и пристроилась, потеснив Фомича, рядом с матерью. Кирилловна, отлучась ненадолго по домашним делам, была в помощницах у Дарьи с самого утра.

Будто равнодушным взглядом и нечаянно окинул Татьяну Александр и отвернулся. Она перехватила его цепкий и трезвый погляд, и сердце её трепыхнулось в сладком испуге. Она догадывалась, что моряк лишь напускает на себя безразличный вид, для жены старается, а сам ещё при знакомстве взял её на заметку. Татьяну кидает в жар, и она второй раз в жизни отпивает из стакана водки и не ощущает горечи. Александр без кителя, на нём ослепительно-белая рубашка с галстуком, форма действует на девушку завораживающе; она старается не смотреть на чужого мужчину, но и краем глаза отмечает, как он свободно управляется с ножом и вилкой, как пригубляет стакан, будто бы не грубая гранёная посудина у него в руке, а изящный фужер; как, небрежно щёлкнув зажигалкой, закуривает и немедленно отходит от стола, чтобы не дымить на жену и соседа.

Соседу, Валееву, между тем уже всё равно. Он вполне нагрузился, и лишь большой опыт позволяет ему держать вертикальное положение и даже изображать внимание к тому, что говорят напротив. Иногда Валеев оборачивается назад, берёт гармошку с пустого водочного ящика и начинает перебирать лады. Голоса за столом постепенно гаснут, и вскоре, разобрав мелодию, кто-нибудь начинает вторить гармошке:

– А жене скажи слово прощальное…

Когда песню подхватили многие и вели всё более слаженно, он вдруг сбился на другой мотив, а с него перешёл на плясовую.

– Барыня, барыня… – Кирилловна, вытянув шею, какое-то время подпевала, потом медленными плавными движениями вышла на свободную часть двора, начала, кружась, пробовать прочность земли стоптанными каблуками.

– О-па! – Афоня прыжком вылетел к ней и сразу взял такой темп, будто навёрстывал упущенное, и, выделывая немыслимые коленца, потребовал от гармониста: – Цыгана! Давай жарь!

Валеев заиграл «Яблочко».

От прокалённой солнцем земли поднималась пыль.

Сонька вышла вслед за мужем в круг, небрежно, словно мимо шла на прогулку, вдруг развернулась и выбила чечётку.

Андрей Фомич присоединился на неловких полусогнутых, кривил шею, глядя под ноги, раскидывал в сторону руки, затем сокрушённо прятал их поочерёдно за голову.

– Эх-ма!

Лукерья с гордо поднятой головой независимой павой поплыла своим маршрутом, успела уже цветастый платок на плечи набросить, и он скользил и опадал с её округлых полуобнажённых плеч.

Прохожие с улыбками смотрели на веселье во дворе Бондаря: счастливые, мол, гуляют который день!

Плясовую Валеев бросил так же неожиданно, как и начал. Заиграл «Амурские волны», но тут же прервал и отставил гармонь.

Круг распался, плясуны навалились на квас.

Когда в очередной раз Валеев взял в руки гармонь и заиграл вальс, Татьяна почувствовала запах «Шипра», смешанный с ароматом табака, и услышала позади себя негромкий и оттого ещё более пугающий вопрос:

– Разрешите?

Она повернулась к Александру и только глазами ответила: «Да!» Нежно и властно легла рука на спину. И ладонь в ладонь. Она у него длинная, сильная и бережная, кожа мягкая, ухоженная. И Татьяна немного стесняется своей мозолистой короткопалой руки. Она боится посмотреть ему в лицо, упёрлась взглядом в плечо и краем глаза ищет Лукерью: как она отнесётся к поступку мужа? Но Лукерья не видит, с кем танцует её Александр, она ушла в избу отдохнуть от шума в холодке.

Рядом Афоня вертит своей Сонькой, танцы – их стихия. Невидный Афоня, невысокий, с обезьяньим лицом – никогда бы Сонька на него и не посмотрела и замуж не пошла, когда б не танцы. Любила она танцевать до самозабвения, ни одного вечера летом в саду не пропускала, и когда объявился однажды на танцплощадке незнакомый вёрткий парень и, приглашая подряд всех девчонок, что вечно стояли в стороне, делал их – на пять минут – королевами бала, увлекая, руководя темпераментно и вдохновенно поначалу несмелыми и неловкими их движениями и говоря им что-то, от чего они смеялись весело и раскованно, она не утерпела и сама пригласила его, когда объявили «дамский вальс». И погибла. Каждый такт музыки, малейшее её движение находило в нём свой отклик, который он немедленно и страстно вкладывал в партнёршу. Афоня порхал в танце, и волны его радостного полёта захлёстывали сердце Соньки никогда прежде не испытываемым наслаждением.

Но и Афоня попался. Что-то в ней тоже было новым и притягательным для него, может быть, эта лихая, безоглядная готовность подчиниться ему в танце, угореть и погибнуть.

Они сошлись и жить стали словно в переплясе – кто кого? – то дрались, то мирились. В эти дни Афоня сдерживался, ни одного фингала своей любимой не посадил. Стеснялся Егора Кузьмича, быть может, да братьев её, Александра и Петра, возможно, остерегался: накидают – не унесёшь.

– Сонь, – сказал раззадоренный Афоня жене, когда незадачливый гармонист уронил голову на стол, – пойдём в сад!

– На танцы? Ой, господи! Там же одна молодёжь, а мы… пьяные. А, пойдём!

И пошли.

Александр с Татьяной остановились, когда музыка оборвалась, он неохотно отнял руку с её талии и разжал другую, выпуская на волю ладошку и всю птичку. Она тоже огорчилась, посмотрела ему в глаза виновато, будто от неё зависело: расстаться или нет. Сказала, неожиданно для себя:

– У нас есть патефон.

– Патефон, – улыбнулся Александр, бросил короткий взгляд на дверь: – Принесём?

Она опустила глаза долу и медленно двинулась со двора.

Их домишко, обмазанный глиной и побелённый, стоял рядом, глухой стенкой ко двору Сбруевых, а крыльцо и два окошка смотрели, как и у всех, в свою ограду, на солнечную сторону. Одна ступенька, всего крыльца-то, и навес над дверью из обветшалых, тронутых прелью и покрытых мхом досок. Таня достала ключ из расколотой кринки, валявшейся подле завалинки, открыла замок, толкнула дверь:

– Входите.

Александр, входя в сени, принуждён был нагнуться, чтобы не удариться головой. Потом ещё раз поклонился, когда входил в избу. Огляделся: ближняя к порогу часть служила кухней, слева – печь, справа – стол, застеленный цветастой клеенкой, две табуретки возле. На подоконнике у стола – герань в жестяной банке, обёрнутой белой бумагой. Дальняя половина – спальня. У стен, торцами в углы, кровати, под одинаковыми синими и уже не новыми суконными одеялами, и по две подушки на каждой – на одной кровати подушки лежат одна на другой и накрыты белой накидкой с вышивкой по краям, а на другой подушки расставлены по концам кровати, углами вверх, и между ними на одеяле кружевная салфетка, белая с алой розой посредине. Рядом с этой койкой – этажерка: на верхней полке – несколько книг, на средней – альбом и стопка тетрадей, на нижней – патефон и пластинки.