Ковыль (сборник) - Иван Комлев Страница 54

В голове у Сбруева туман. Самосаду бы хорошо – закрутку дёрнуть, чтобы разнесло дурь. Ведь до чего дошло: не может вспомнить, сколькой день он водку без передыху трескает. Надо бы остановиться, подумать – что же дальше? Как быть с деньгами? Нечистая их подбросила!

Никто поначалу о них не заикался, хотя молчаливые вопрошающие взгляды ловил на себе Сбруев не один раз. Сперва казалось – рано о деньгах речь вести, но теперь пора ответ держать. Какой ответ?!

Дарьиным детям, Александру и Соньке, и без того сладко живётся. У моряка без нужды единственный сын на всё лето в пионерский лагерь устроен, денег у него, как у старика махорки, от моря до моря самолётами жену катает… Сонька с Афоней в благоустроенной квартире живут, ребятишек на лето в деревню отвезут, к Афониным старикам, и празднуют вдвоём – им ли жаловаться на судьбу?

Ладно Петька. Ему без крыши нельзя оставаться, сколько можно в чужой бане с ребятнёй маяться?

Свои тоже не в равном положении. Светка в достатке живёт, только что птичьего молока не пробовала.

Кузьма хоть и в работе, неделями, случается, из трактора не вылезает, но зато из чужого чугуна щей не просит. Ишь, разъелся как барсук, двумя поллитровками такого не свалишь.

Нинку жалко: бабёнка ладная с виду, чего тому шалопуту ещё надо было? С двумя ребятишками бросил сукин сын – вот где строгость нужна! Как раньше было: утащит мужик из колхоза брошенное колесо от телеги, ему за то – десять лет, меньше не давали, закон не позволял. А теперь что? Чем больше воруют, тем слабже судят. Вон Сытин, завмагом был, четыре года на глазах у всего района государство обворовывал, а получил за это срок три года, отсидел половину и вышел. И опять к торговле приспосабливается. Бросить собственных детей, осиротить – это ли не преступление?

Все последние дни со скотиной управлялась Дарья, но привычка сказывалась, и Сбруев не заметил, как оказался в сарайчике. «Интеллигент» был на ногах, ходил из угла в угол загона, корыто заполнено почти наполовину. Мода у него такая – есть небольшими порциями и с разбором.

– Вот я тебя проучу, – Егор Кузьмич открыл дверку, выволок корыто и снова закрыл.

Мысли его между тем опять обратились к нерешённой задаче. Забывшись, Сбруев остался стоять в сараюхе. Ваня – вот печаль Егора Кузьмича.

Когда война началась, младшему двух годков ещё не исполнилось. Как сели на картошку да на лебеду с отрубями, так и стал маяться животиком. Думали: не выживет. Тут трудовая мобилизация подоспела, угнали Егора Кузьмича в район, на постройку спиртзавода, Светлана одна с ребятней осталась. На поле её и старших с утра до ночи держали, а ведь и в своём огороде успевать надо было, за малым даже Нинке присматривать было недосуг. Но – выжил и не жаловался потом и от деревенской пацанвы не отставал, кое в чём был даже впереди. Плавал хорошо, а нырял – и того лучше. Когда же вслед мужу Светлана с детьми в райцентр жить выбралась, то замечал иногда Егор Кузьмич, что младший сынок изжогой мается от недоброй еды.

И вот теперь устроился на городские харчи, а лучше бы жить ему с отцом, на молочке, не на маргариновой обманной пище.

Пробовал Сбруев городской творог, когда однажды, будучи в городе, заглянул к сыну в общежитие. Ну, взял в рот и тут же выплюнул, в туалет – у них там через коридор напротив туалет – побежал и выплюнул. Вернулся, а парни всполошились:

– В чём дело, дядя Егор?

– Прокисший, – ответил Сбруев, – должно, порченый.

Они удивились:

– Нет, батя, он такой и есть, нормальный творог, – и стали смеяться.

А что смешного? Ни жиринки в нём не осталось, сухой, скулы воротит – от такой провизии кому хошь не поздоровится.

Добавил Ваня своим ученьем хвори, хоть и не сознаётся в том. Жена разносолами, похоже, не балует. Иначе почему водку совсем не пьёт? Пригубит чуть, а потом стакан подменит и минеральную водичку, специально с собой привезённую, во здравие поднимает. Надо подхарчевать Ваню.

Кузьма в конец огорода ходил, на обратном пути заглянул в сарайчик.

– А-а, ты здесь. Кабанчик у тебя, батя, что-то маленький. Поздно взял?

Егор Кузьмич кивнул на корыто.

– Плохо жрёт? А барду у вас, помнится, ты говорил, задёшево продают. Или пенсионеру не положено?

– Всем дают. Этот падла на дух её не берёт.

– И что думаешь делать?

Егор Кузьмич махнул рукой, пошёл к дому, по дороге обронил:

– Завтра, – и ткнул себя большим пальцем в грудь.

– Давай я, – предложил сын.

Кузьма может, если захочет, в один час управиться. Но Сбруев промолчал. Давняя виноватость перед детьми, загнанная суровой действительностью жизни в самый тесный угол души, теперь проколупнулась на свет и требовала какого-то торжественного выхода, не обыденного, когда взял нож, зарезал – и всё. Нужен праздник, а как его сделать, Сбруев не знал.

За воротами пропылила машина Сеньки-киномеханика, и решение созрело. Сенька работал на передвижке, показывал картины деревенским, мотался по всему району, ночевал, случалось, и в чистом поле, при поломке. Была у него для самообороны, а больше для браконьерства, малокалиберка. С виду шутейная винтовка, пукалка, но штука убойная. С неё и надо застрелить кабанчика – ни визгу, ни возни, щёлкнул в висок и – готово, спусти кровь и начинай смолить.

Сбруев пошёл к Сеньке.