Мы совершенно не в себе - Карен Джой Фаулер Страница 55

Наша верхняя одежда была свалена на покрывале. Я вытащила мамину парку и укрыла ноги. Когда я была маленькой, мама душилась туалетной водой “Флорида уотер”. Духи, которыми она пользовалась теперь, были такими же чужими, как и дом-образец, в котором теперь жили родители. Но комната пахла точно так же – лежалым печеньем. Даже затхлости не прибавилось.

Мы привыкли считать, что воспоминания быстрее возвращаются к нам там, откуда они родом. Как и прочее, что, как нам думается, мы знаем, сегодня это уже не так очевидно.

Но пока на дворе 1966-й. Заглянем мне в голову, когда я представляю, что мне снова пять, и пытаюсь почувствовать то же, что чувствовала в конце очередного дня в изгнании, ложась на эту самую кровать в этой самой комнате.

Первым пришло чувство вины за то, что не сдержала обещание. Вторым – отчаяние оттого, что навсегда утратила любовь Лоуэлла. Третьим – отчаяние оттого, что меня отослали прочь.

Больше вины. Я забрала котенка у плачущей матери и отдала его Ферн. И еще больше, потому что в рассказе я опустила ту часть, когда, жалуясь на Ферн, преподнесла все так, будто она действовала в одиночку. Почти все и всегда мы затевали вместе и, как правило, отвечали за все тоже вдвоем. Это было вопросом чести.

Но потом меня охватило бешенство. Может, я тоже виновата, но котенка-то не я убила. Это все Ферн. Нечестно вот так мне не поверить, наказать больше всех. Дети, точно шимпанзе, чувствительны к несправедливости, особенно по отношению к себе.

Ну, может, и не сказала я всей правды. Но я бы не испытывала такой жгучей обиды, если бы солгала.

Я лежала на кровати, закутав ноги маминым пальто, и под тихий звон моющейся посуды, под споры о спорте и обычные для праздников нападки бабушки Фредерики и мамы на папу из-за выпивки, под рождественские гимны молодого стройного Фрэнка Синатры из телевизора, я заставила себя заново прокрутить в голове жуткое воспоминание от и до. Я пыталась нащупать какие-то зазоры в картинке; я наблюдала за наблюдающей собой. И тут произошло нечто поразительное. Я вдруг поняла, что знаю, кто я.

Несмотря на то самое вытесненное воспоминание, еще достаточно яркое в моем сознании, чтобы с эффективностью и прицельной точностью математического доказательства ниспровергнуть идею памяти как таковой; несмотря на все исследования, утверждающие, что личность не важна при выборе поступка, и на возможность того, что я, с вашей точки зрения, всего лишь безмозглый робот, которым управляют посторонние кукловоды, я со всей ясностью поняла, что не придумала того котенка. Поняла, потому что человек, которым я была, человек, которым я всегда была, этот человек никогда бы такого не сделал.

И тогда я заснула. В старые добрые времена родители тихонько отнесли бы меня в машину, привезли в Блумингтон и уложили в моей комнате, ни разу не разбудив. Случись рождественское чудо, наутро, открыв глаза, я очутилась бы дома, и Лоуэлл с Ферн вместе со мной.

Я в тот же вечер собиралась рассказать родителям про Лоуэлла. После всех этих мучительных самокопаний настроение было вполне подходящее, а долгая поездка в машине не хуже исповеди – так мне во всяком случае кажется, сама-то я никогда не исповедовалась – годится для неприятных разговоров. Но отец был пьян. Он откинулся на сиденье и заснул.

Не помню, почему не сложилось на следующий день, скорее всего, из-за настроения матери, ну а потом пришли оценки из колледжа, и тут-то переключить внимание было бы как нельзя кстати, но все же неправильно. Так что рассказала я только за пару дней до отъезда. Мы сидели за завтраком, и солнце лилось через стеклянные двери, выходившие на заднюю веранду. Деревья росли там плотной стеной, и солнце редко попадало в комнату. И когда такое случалось, мы своего не упускали. Из животных наблюдалась только стайка благовоспитанных воробьев у кормушки.

Вы уже знаете о приезде Лоуэлла, так что, вместо того, чтобы повторять все заново, скажу вам, что я тогда опустила: Харлоу, Эзру, Центр изучения приматов, два раза в участке, наркотики, пьянство и вандализм. Это все родителям неинтересно, сочла я. И начала свое повествование с середины, и закончила там же. Ограничилась в основном посиделками в “Бэйкерз сквер” и долгой ночью за разговорами и пирогом.

Зато ее я описала весьма подробно. Не утаила ни моей озабоченности психическим состоянием Лоуэлла, ни его замечаний по поводу папиной статьи и ужасных вещей, которые мы творим с животными. Тяжелый для отца разговор. Добравшись до Ферн, я не преминула отметить, что ни сейчас, ни прежде она не была ни на какой ферме, что наш дом она сменила на полную страданий жизнь за решеткой. Не помню точно, в каких именно словах я все это изложила, но отец обвинил меня в излишнем смаковании темы. “Тебе было пять лет, – возмутился он. – Что же я должен был сказать?”, как будто самым страшным преступлением во всем этом была придуманная для меня легенда.

Родителей совершенно убило известие, что Лоуэлл жалеет об учебе в колледже. То, что он хотел повидать их, было бы уже чересчур, это пришлось отложить на вечер. Все за столом в слезах. Мать без конца рвала на кусочки свою салфетку и теперь клочками побольше вытирала глаза и нос.

На удивление, меня тоже удивили; я-то думала, что у меня главные новости. Но самое поразительное, что родители уверяли, будто из-за меня они и не говорили о Ферн, будто именно я не могла этого вынести. По их словам, я начинала задыхаться при одном упоминании ее имени, расцарапывала себя до крови, выдирала волосы. В этом у них было полное согласие: все годы я неизменно пресекала многочисленные попытки поговорить о Ферн.

Тот ужин, когда Лоуэлл сказал, что Ферн любила вареную кукурузу, а еще нас, тот ужин, когда он ушел из дома, потому что мама была еще не готова говорить о Ферн, – родители запомнили его совсем иначе. По их словам, это я разрыдалась и велела всем замолчать. Сказала, что они разрывают мне сердце, и потом просто бессвязно, истерично и весьма результативно вопила. И тогда наконец все умолкли, а Лоуэлл ушел из дома.

Это утверждение противоречит многим моим воспоминаниям. Я передаю его, потому что оно есть, res ipsa loquitur (факты говорят сами за себя), а не потому, что меня убедили.

Несмотря на якобы случившуюся истерику, родителей явно удивило, как велико мое чувство вины из-за изгнания Ферн. История, конечно, тяжелая, и все же от детей обычно не отказываются, если они убили животное. Ферн отослали не из-за котенка. Были бы новые проблемы, как и говорил Лоуэлл, и пришлось бы следить и защищать от нее маленьких, слабых созданий, и это был бы конец.

Но оказывается, были и другие случаи, о которых, клялись родители, я знала и даже видела собственными глазами, только я совсем ничего не помню. Тетя Виви утверждала, что Ферн наклонилась к коляске моего кузена Питера и схватила ртом его ухо. Тетя Виви заявила, пока там живет эта зверюга, ноги ее не будет в нашем доме, что расстроило мать, зато очень порадовало отца.

Одного аспиранта она сильно покусала за руку. Он в тот момент держал апельсин, и есть вероятность, что Ферн хотела съесть апельсин. Но укусы были такие серьезные, что пришлось сделать две операции, и университету был предъявлен иск. А Ферн всегда недолюбливала этого парня.