Мы совершенно не в себе - Карен Джой Фаулер Страница 54

1

Впервые годы после Ферн мы взяли за правило куда-нибудь отправляться на Рождество. Дважды побывали в Йосемити, раз в Пуэрто-Вальярте, раз в Ванкувере. Как-то доехали аж до Лондона, где я впервые попробовала копченую рыбу, в другой раз – до Рима, где родители купили у Колизея маленькую камею с лицом девушки, потому что продавец сказал, что она на меня похожа и мы обе bellissima. А когда вернулись, профессор Ремак, преподававший немецкую литературу в Университете Индианы, но обладавший скрытыми талантами, вставил камею в кольцо, и я чувствовала себя bellissima всякий раз, как его надевала.

Мы не были религиозными, так что в этом смысле Рождество никогда не отмечали. А после Лоуэлла и вовсе перестали.

Когда я наконец прилетела в Блумингтон под невеселый конец 1996-го, о празднике напоминал лишь маленький куст розмарина в горшке, подстриженный в форме елки. Он стоял на столике у входной двери и благоухал на всю прихожую. Ни хвойных венков на доме, ни украшений на розмарине. Я решила отложить разговор о Лоуэлле на после Рождества. Вокруг ни намека на веселье, значит, день этот все еще слишком болезненный, и мама пока еще не окрепла.

В тот год не было снега. Двадцать пятого числа мы отправились в Индианаполис отужинать с бабушкой и дедушкой Куками. Трапеза как всегда была мокрой. Клеклое картофельное пюре, раскисшая зеленая фасоль. На тарелках высились горы еды, совершенно не распознаваемой под реками мясной подливки. Отец пил как сапожник.

Помнится, в тот год он поднимал бокал за регбистов индианаполисской “Колтс”, которых “Ассошиэйтед пресс” отобрало в Команду лучших игроков. Обычно Индианаполис такой чести не удостаивался. Папа пытался вовлечь в разговор и своего отца, но дедушка Джо прямо за столом заснул на полуслове, будто сраженный волшебным заклинанием. Теперь уже понятно, что наступал неумолимый Альцгеймер, но тогда мы этого еще не знали и лишь добродушно посмеивались.

У меня начались месячные, в животе тянуло, поэтому я пошла прилечь в комнате, где спала летом, когда мы остались без Ферн. Само собой, я не сказала, что истекаю кровью, но выразилась так уклончиво и благопристойно, что дедушка Джо вообще ничего не понял и бабушка Фредерика шепотом объяснила ему на ухо.

На стене по-прежнему висел постер с арлекином, но у кровати был новый каркас: четыре столбика и изголовье из кованого железа с узором из листьев плюща. Бабушка Фредерика была в процессе перехода от псевдокитайского стиля к бескомпромиссному провансу.

В этой комнате я провела долгие недели, думая, что я та самая сестра, изо рта которой сыпались змеи да жабы, та, которую бросили умирать в горе и одиночестве. В этой комнате я поняла, что Лоуэлл рассказал всем, что я законченная врунья, а поскольку Лоуэлл ни разу ни в чем не солгал, все поверили ему. В этой комнате я была злом, отравившим радость жизни Ферн.

Та история с Ферн и котенком была ужасна. Если я ее выдумала, мне и правда нет прощения.

Так все-таки выдумала?

Я отвернула к стене ночник и легла лицом к окну. В доме соседей через улицу рождественские огоньки сосульками стекали по карнизу, отбрасывая мягкий свет в мою комнату. Я думала об Эбби, девочке из общежития, рассказавшей как-то ночью о сестре, которая обвинила отца в надругательстве, а потом передумала и заявила, что ей это только приснилось.

– И вот эта чокнутая сестра берет и все на корню рушит, – отрезала Эбби. – Ненавижу ее.

И Лоуэлл:

– Скажешь кому, навсегда тебя возненавижу.

Тем вечером в общежитии мне показалось, что это вполне справедливо. Вполне справедливо возненавидеть за такую чудовищную ложь.

И вполне справедливо, что Лоуэлл возненавидел меня. Я обещала молчать и нарушила обещание. Но меня же предупреждали.