Показания поэтов. Повести, рассказы, эссе, заметки - Василий Кондратьев Страница 55

Как изобретателя меня устраивает «домашний» престиж моего дела: развлекать редкую публику теми игрушками, которыми для неё являются мои поэтические машины. Я нисколько не противопоставляю эти изделия моим бывшим коллегам и считаю, что наше гуманистическое общество справедливо перенесло на последних те симпатии и надежды, которые обычно возлагаются на бесполезные, но многообещающие аппараты, например солнечных попрыгайчиков. Страшно подумать, каким бременем легло бы ниспровержение живых идолов на и без того жидкие государственные социальные программы. Что касается моих поэтических машин, они могут пребывать и в моём описании на бумаге, т. е. их содержание и, при необходимости, сооружение не требуют особых затрат. Всего-то немногих благодарных зрителей и доброхотов более чем достаточно, чтобы обеспечить как мой плодотворный труд, так и в целом прогресс патафизической науки. Легкомысленное большинство позже ощутит на себе влияние этой тяжёлой (во всех смыслах) отрасли свободных искусств.

Популярность т. н. привычных наук и искусств объясняется лежащим в их основе общечеловеческим инстинктом размножения в самораспаде, – так, например, наши организмы начинают выделять токсины с появлением творческих и детородных способностей, – а их существование в качестве отдельной социальной сферы обеспечивается налаженным механизмом дезинтерпретации окружающего мира. Так поддерживается радующая массы и поколения зрелищность жизни: изобилие, воистину закладывающее основы нашего духовного богатства. К сожалению, лежащие в основе этих научных и творческих проектов физический или метафизический подходы, – не учитывающие, как наша дисциплина, закона тождества противоположностей, – придают им утопический или эсхатологический характер, подразумевающий достаточно животный смысл нашего существования и соответствующие перспективы. Нисколько не умаляя общей значимости высших и вечных ценностей, патафизика призвана всё же скорректировать некоторые логические погрешности, расплывчатость, неизбежную для любого большого и важного дела. Оценить преимущества её метода могут, к примеру, завсегдатай кафе, вместо зеркальной стены прошедший в другую жизнь, не просто возлюбивший этот мир, но и переспавший с ним юноша, воскресший покойник, писатель, которого дома в Купчине заклевал казуар, – словом, всякая заплутавшая и растерявшаяся в тёмных или фантоматических обстоятельствах личность (яркие впечатления не всегда радуют).

Патафизика, – или как её видишь в уже вековой перспективе, – это индивидуальная дисциплина, изучающая возможность существования жизни вокруг, т. е. преимущественно описательная наука, разрабатывающая методику опытного дела. Исходя из упомянутого закона тождеств, а также из правила исключительности, она детализирует предметную область самоопределения. (Эту трудную фразу можно представить себе в виде картины популярного в своё время неоромантика Евгения Бермана.) Таким образом, не выдвигая проекта, патафизика рассматривает в качестве проекта т. н. «суверенную», или «объективную», реальность, исключая машинальное нагромождение её предпосылок и перспектив. Таковые, однако, как теоретически прикладная механика играют свою роль в популяризации патафизических знаний: к счастью, наше просвещённое общество ценит изобретательство, эту уединённую и золотую середину между производительной и паразитарной (что то же) ролью в его жизни. Как это ни удивительно, изобретение, по сути свидетельствующее о тщетности любых усилий, приветствуется публикой как благородное усилие в общем порыве. Меня, например, не смущает и не раздражает приятие «сатирического» или «метафорического пафоса» моих аппаратов (пожалуй, меня порадовала бы и возможность их хозяйственного внедрения). Что же касается собственно самих поэтических машин, то их крайняя простота и лёгкость в эксплуатации позволят мне сосредоточиться на историческом очерке.

Прообраз поэтических машин, – в мои цели не входит их философское обоснование и его предыстория, – знаменитые молитвенные барабаны буддийских монахов, до сих пор широко применяемые в их монастырях в Центральной Азии. Как известно, их работа – в шорохе пересыпаемых священных текстов, по силе перекрывающем обычное коллективное произнесение различных мантр. На этом примере легко увидеть отличие поэтической аппаратуры от других творческих автоматов: это машины безотходного перерабатывающего процесса, основанного на механизме литературной, т .е. иероглифической, передачи. Таким образом, изобретение поэтических машин, воспроизводящих ассоциативную работу сознания, снимает досадную для всякого исследователя предельность скорости и концентрации броска мысли. Не имеющие ничего общего с самопишущими или передающими аппаратами, – т. е. со зрелищной и фабульной историей иллюзиона, – поэтические машины, очевидно (как мы увидим впоследствии), ближе различным путям решения проблемы искусственного интеллекта: вот почему предания о человеке Альберта Великого или о Големе рабби Лева можно вынести в предисловие к их описанию.

Собственно говоря, история поэтических машин сопряжена с предпосылками и развитием самой патафизической науки, у истоков которой мы находим монументальную фигуру доктора Франсуа Рабле: на пути к промышленной революции, в эпоху Реформации, Просвещения и становления теоретической практики закладывались основы поэтической механики. Уже старшему современнику Рабле, поэту Жану Мешино, принадлежат исследования в этой области. В XVII веке оптик Эгильон вводит понятие орфографической проекции вещей (известному писателю Андре Пьейру де Мандиаргу мы обязаны захватывающими описаниями различной машинерии, в т. ч. поэтической, дошедшей до наших дней из культуры барокко). Немецкий автор и страстный проповедник-иезуелит Квирин Кульман разрабатывает поэтические процессоры: эту работу задержало его публичное сожжение в 1689 году в Москве. Однако 30 лет спустя Свифт в своих «Путешествиях Гулливера» даёт первое общеизвестное описание поэтической машины: речь идёт о приписываемом одному из воображаемых «прожектёров» литерном аппарате, который в наши дни Борхес связывает с логической машиной Раймунда Луллия.

Вообще же XVII, а за ним XVIII столетие открыли исследователю новые виды. Вслед за «Анатомией меланхолии» Бертона аббат Галиани формулирует закон мировой скуки. Труды Ламетри, особенно богато иллюстрированные «Естественная история души» и «Человек-машина» (предвосхитившие, в частности, естественно-научное языковедение Макса Мюллера), закладывает основы разрабатывающейся у Г. Башляра и М. Карружа современной психофизики. Тем временем нерв академического поиска перемещается из келий в кафе, и теперь в изобретателе виден человек общества, в тиши своего кабинета связующий интриги повседневности: её веяния пробиваются к нему как бы сквозь приоткрытые жалюзи или узорные ставни, оттеняя хитросплетения его жизни – калейдоскоп дней, мысленные тропы, сливающиеся в полусне с орнаментикой комнаты, – просвечивающие в вязи его письма, напоминающей прихоти ажурной или газовой ткани. Итак, из вспомогательной записи литература превращается в светское искусство, даже рукоделие (на что указывает преобладание прозы и особенно жанра любовного послания), т. е. самостоятельный способ измерения жизни, предполагающий как механизацию, так и создание системы наглядных пособий.