Звезда Одессы - Герман Кох Страница 54

Закрываю глаза и снова открываю; в это время в саду должно быть прохладно, но пока что там жарко. Не вставая с шезлонга, бросаю взгляд на кухонную дверь и раздумываю, не распахнуть ли ее, как будто из дома в сад может устремиться более холодный воздух. Вижу кухню в свете настольной лампы, которая отбрасывает маленькое, уютное пятнышко света на алюминиевый столик, за которым я по утрам обычно читаю газету.

Мне всегда нравилось так смотреть на свой новый дом — на расстоянии, словно я там не живу. При взгляде из сада он представляется домом, в который я могу войти, а могу и не входить. Например, я мог бы пойти в дом, чтобы еще немного поспать, чтобы отдохнуть перед завтрашними похоронами — сегодняшними, мысленно поправляю я сам себя, — но лучше я оставлю эту возможность в мыслях, рассмотрю ее лишь теоретически, потому что есть события, перед которыми не надо отдыхать, и похороны — одно из них.

Не знаю, который час — должно быть, между половиной третьего и четырьмя часами ночи. Небо еще не зацвело красками, но ощущение времени связано не столько со светом, сколько со звуками, точнее, с отсутствием звуков: не поют птицы, не дерутся коты в соседних садах, более того — не грохочут поезда на сортировочной станции.

Вспоминаю новоселье, устроенное несколько месяцев назад. Оглядываясь назад, можно сказать, что это была не самая удачная идея — устраивать новоселье, я имею в виду уже само слово! Но задним числом всегда легко говорить. Новоселье… новоселье… — если сказать это несколько раз подряд, идея будет становиться все смехотворнее и наконец вовсе потеряет смысл.

Это был один из первых теплых весенних дней, так что вечеринка проходила отчасти в доме, а отчасти — на воздухе. Кристина поставила в саду стол с напитками и закусками, и большинство гостей осталось там. Вялый Петер Брюггинк полулежал в одном из деревянных садовых кресел, которые мы недавно купили в специализированном магазине, и задирал перед всеми желающими футболку, показывая тридцатисантиметровый шрам поперек живота; кожа на его лице приобрела цвет упаковочного картона, и он сбросил не меньше двадцати килограммов. В суете перестройки квартиры на первом этаже у меня оставалось мало времени, чтобы навещать его в больнице: я делал это всего раза два. Есть в больничной атмосфере нечто такое, от чего у меня потеют ладони, когда я прохожу через вестибюль и иду по коридорам с указателями, на которых значатся названия разных отделений: такие слова, как «онкология» и «кардиология», греческого или латинского происхождения, из-за своей научной сдержанности звучат более зловеще, чем «рак» или «инфаркт», если представить, что эти последние стоят на тех же желтых табличках с черными стрелками. В одно из двух посещений я попытался объяснить Петеру, что именно поэтому — в первую очередь — захожу к нему так редко. Но Петер, только что прооперированный, был подключен к множеству трубочек и мониторов, и мне показалось, что он меня не слушает.

Теперь он попался моим тестю и теще, которые озабоченно справлялись о дальнейшем ходе его болезни и видах на полное выздоровление. В нерешительно висящей вдоль тела руке тесть держал за шнурок видеокамеру; вскоре после прихода он запечатлел сад одним плавным движением камеры, чтобы потом точно так же зафиксировать верхний этаж. «Вот так живет мой зять», — мысленно услышал я его комментарий откуда-то из полутемной комнаты, где он будет подробно объяснять эти кадры гостям и родственникам. Подозреваю, что он с удовольствием направил бы объектив на осунувшееся лицо Петера Брюггинка, и остановило его только смутное воспоминание о приличиях. Тем временем теща обеими руками накрыла руку моего друга.

— Теперь известны травы и овощи, которые гарантируют полное выздоровление, — услышал я ее голос, проходя мимо.

Это звучало как телереклама безболезненной кремации в сосновом гробу.

В глубине сада, у маленькой террасы, полускрытой за папоротником и нависающими ветками плодового дерева, стояли складные стульчики и алюминиевый столик из кухни. Там сидели Давид и Натали; перед ним стояла банка колы, перед ней — пустой бокал на ножке. После недолгих колебаний я вернулся к столу с напитками и закусками и взял с него початую бутылку белого вина.

— Жажда мучает?

Даже не оборачиваясь, я узнал говорящего по одному тембру голоса, неотличимому от естественного; этим голосом он без конца спрашивал участников викторины, уверены ли они «на все сто процентов», что единственный правильный ответ — «Б».

В это время года неестественный оттенок загара на лице Эрика Менкена особенно сильно бросался в глаза. Еще несколько месяцев назад могло показаться правдой, что недавно он был в отпуске и катался на лыжах, но теперь — из-за зернистой кожи вокруг глаз и особенно из-за подозрительного загара «гусиных лапок» — было видно, что он побывал в солярии или, хуже того, воспользовался тональным кремом. Поскольку я ничего не ответил, телеведущий поднял свой полупустой бокал и кивнул на бутылку вина у меня в руке.

— Красивый сад, между прочим, — заметил он. — Я только что сказал твоей жене: чему можно позавидовать в Амстердаме-Южном, так это садам.

Я справился с искушением разбить бутылку о его подбородок, словно он был новым кораблем, готовым соскользнуть со стапеля на воду, и подлил вина в его бокал. Это было бы чересчур — возникшая словно из ничего вспышка насилия на вечеринке по случаю моего новоселья. К тому же — слишком много чести для такого ничтожного слизняка, как Эрик Менкен. Но мне так понравилось представлять себе, как бутылка белого вина вдребезги разбивается о подбородок телеведущего, что я мысленно разыграл эту сцену еще несколько раз, смотря на него и стараясь сохранять безразличие.