Оборотень - Аксель Сандемусе Страница 54

— Мне тогда было лет четырнадцать или пятнадцать.

— Да, ты созрел очень рано.

Эрлинг переменил тему разговора и сказал, что получил письмо от матери Юлии.

— Я не хочу с ней встречаться, — коротко бросила Юлия.

— Неужели тебе никогда не было хотя бы любопытно?

— Нет, ведь она и рассчитывает именно на мое любопытство. Я тоже получила от нее письмо. Сюда она ни в коем случае не приедет. Мне не понравилось, как она пишет. Когда ты видел ее последний раз?

— Много лет назад. Она совсем опустилась. Несколько раз сидела. Стала плохо соображать. Живет в постоянном хмельном угаре. Что ты ей ответила?

— Ничего. А разве я должна ей отвечать? И что я могу ответить женщине, которая грозит рассказать что-то о моем отце Яну Венхаугу, если ей не заплатят за молчание? Один раз я написала ей письмо из детского дома, но она мне не ответила.

— Ты мне об этом не говорила.

— Не смогла. Откуда она взяла, что меня удочерили в Венхауге и что меня ждет миллионное наследство?

— Во всяком случае, не от меня.

— Конверт, который ты видел в камине, это от ее письма. Наверное, ты редко получал от нее письма, если не узнал почерк. Ко всему прочему, она уверяет меня, что в ней заговорил голос крови.

— И как он звучит?

— Отвратительно. Она собирается приехать сюда и во всем разобраться, как только получит от нас деньги на дорогу. Ее беспокоит, что ее дочь может погибнуть в Венхауге без материнской заботы. С другой стороны, она готова удовлетвориться и ежемесячной суммой. Она очень невнятно выражает свои мысли. Ее трудно понять.

— Жги ее письма, не читая. И не бойся ее угроз. Она никогда не поедет в Конгсберг, такое путешествие ей не по силам. Если бы тебе пришло в голову послать ей денег на билет, она бы их тут же пропила. Теперь она уже никуда не двинется из Осло, разве что ее оттуда вышлют. Дело не в том, что она бессильна или беспомощна, но собраться с мыслями и что-то сообразить, этого она уже не может. Это погибший человек, и надолго ее не хватит.

— Не будем больше говорить о ней. Я ее никогда не видела. Она не ответила на мое детское письмо. У меня никогда не было матери, и я слишком взрослая, чтобы обзаводиться ею теперь. Мне нет дела ни до кого, кроме тех, кто живет в Венхауге.

(Тех, кто живет в Венхауге… Нет дела ни до кого, кроме тех, кто живет в Венхауге. Я одна из тех, кто живет в Венхауге. Спасибо, Юлия, Фелисия, конечно, ошиблась.)

Он вдруг спросил:

— А ты бы горевала, если б я умер?

— Я уже думала об этом. Для меня это был бы очень тяжелый удар. Почему ты не можешь жить в Венхауге?…

— Как все нормальные люди? Ты это хотела сказать?

— Перестань, Эрлинг. Почему ты не можешь жить в Венхауге? Иногда мне кажется, что ты не очень умен. Тебе предлагают большой дом, мы могли бы ухаживать за тобой…

— Ухаживать за умирающим?

— Не говори глупостей! Ты прекрасно знаешь, что доживешь до ста лет. Ян тоже так считает: Эрлинг доживет до ста лет, говорит он. Нам всем хочется, чтобы ты жил с нами, и ты это прекрасно знаешь. И детям, и нашей собаке, и вообще всем и всегда хотелось.

— Обещаю тебе, что до ста лет я не доживу. Что же касается моего переселения в Венхауг, по-моему, надо учитывать и мое желание. У тебя материнский склад характера, Юлия, такие, как ты, всегда боятся, что их дети промочат ноги. Фелисия хочет распоряжаться моей жизнью, что, по сути, одно и то же. Не порти мне настроения, я подозреваю, что ты просто защищаешь интересы Фелисии, хотя во многом ты, конечно, права.

— Ты ошибаешься, если думаешь, будто Фелисия хочет распоряжаться твоей жизнью. Она любит тебя. И еще неизвестно, кто из вас больше хочет распоряжаться другим…

— Юлия, я всю жизнь обходился один, вас с Фелисией тогда еще и на свете не было. Но женщинам почему-то кажется, что мужчина должен жить так, как хочется им. Если я переселюсь в Венхауг, то в один прекрасный день сбегу, доведенный до бешенства, и уж тогда больше туда не вернусь. Пойми, у Фелисии есть свои заветные мечты. И одна из них — сделать так, чтобы на меня тяжким бременем легло чувство благодарности. Она не думает о том, что оно меня раздавит.

— Никогда не встречала более недоверчивого человека.

— Кто знает, может, встретишь кого-нибудь еще почище меня. Я…

Он вдруг замолчал, увидев сороку, которая вперевалку шла впереди них по узкой тропинке. Эрлинг решил воспользоваться случаем:

— Интересно, о чем думает сорока, когда крадет серебро? — спросил он.

— Сороки не крадут серебра.

— Откуда ты знаешь?

— А откуда ты знаешь, что крадут?

Эрлингу стало неприятно. Неужели его вопрос попал в точку?

— Я не знаю. Прости, если задел твои чувства. Сороки крадут все, что блестит, серебряные ложечки и всякое такое, это считается непреложной истиной.

— А каким образом, по-твоему, у них это получается? Ведь обычно серебряные ложечки лежат в местах, недоступных сорокам. Или ты думаешь, что сороку можно поймать на блесну?

— Не понимаю, при чем тут блесна?

— Очень просто, она тоже блестит.

— Да, но…

— Ты сам видел когда-нибудь, чтобы сорока несла в клюве что-то блестящее?

— Нет, но…

— Да, но… нет, но… Просто ты все это где-то вычитал, — твердо сказала Юлия. — Сороки не крадут несъедобных предметов, между прочим, я сама это проверяла. Взяла начищенные ложечки всех размеров, какие были в доме, но сорокам они оказались не нужны. Сороки даже не обратили на них внимания. Попробуй и ты проделать такой опыт. Положи рядом серебряную ложку и серебристую селедку, увидишь, что выберет сорока. Все это ложь и сказки. Если люди вбили себе что-то в голову, им очень трудно отказаться от этого. Надо все проверять самому.

Словно пчелиное жало в коже, подумал он.

Юлия оскорбленно продолжала:

— Сороки крадут серебро не больше, чем я. Я подкладывала им и бусы, и браслеты. Каких только блестящих предметов я не раскладывала там, где есть сороки, но они их не трогали. Это все сказки, придуманные каким-нибудь воришкой. Мне сороки нравятся, они такие забавные, но красть — они не крадут. И я не встречала ни одного человека, который бы видел это своими глазами. Ни разу. Кое-кто, конечно, станет утверждать, будто видел и не один раз, но такие люди обычно преувеличивают. Кто лжет, всегда преувеличивает. В Венхауге никто ничего подобного не видел.

В Венхауге никто ничего подобного не видел, думал Эрлинг.

— Да ты просто становишься фанатичкой, защищая сорок, — сказал он.

— В полете сорока похожа на две серебряные ложки.

— Какой странный образ. Это похоже на стихи.