Воспитание чувств: бета версия - Елена Колина Страница 53

…Зачем она присвоила чужую жизнь, зачем придумала роман с Хармсом? Я знаю (тот, кто никогда не врет, не знает, но я-то знаю), что, начав врать, остановиться сложно: врешь и врешь. Энен любила играть, придумывать, вот и придумала. Представляю, как она радовалась: а давайте играть, что это было – роман!.. с Хармсом! Энен могла быть подругой Хармса, она умела играть, и он ходил бы с ней по Невскому с соской на шее… Она слушала бы «Облако в штанах», и Ахматова вплывала бы в «Бродячую собаку» при ней, но она в то время еще не родилась, – ей всего-то нужно было родиться раньше!

Врать Энен начала случайно. Можно сказать, я сам подтолкнул ее к вранью. Когда она сказала: «Мой покойный друг Иосиф Бродский», она имела в виду профессора матлогики в университете, Иосифа Бродского. Увидела, как у меня восторженно загорелись глаза, – как, вы его знали?! – и соврала.

Между прочим, Бродский-поэт был еще жив. Тогда я этого не знал: Бродский жил в Америке, его стихи только начали появляться в общей доступности, единственным моим проводником в мир культуры была Энен, и если бы она сказала мне, что вчера пила чай с Лермонтовым, я бы и не подумал ее проверять. К тому же мне казалось естественным, что Бродского уже нет: ведь Пушкин, Блок, Ахматова умерли, и я, как простодушная медсестра из «Покровских ворот», считал, что все поэты умерли.

Энен любила Бродского, знала наизусть – и объявила живого поэта умершим, не закричала: «Ты что, он жив!» Но ведь она не предсказала ему раннюю смерть, у нее просто вырвалось… Мы никогда не знаем, в каком отчаянии может быть человек и что он сделает для себя; она, напоминаю, была совершенно одинока, и кроме моего восхищения у нее ничего не было. Грустно думать, как она сидела, одна, старая, старой своей рукой переписывала – для нас, набивала себя чужими воспоминаниями, как плюшевого медведя опилками.

Может, немного нехорошо присвоить себе чужую жизнь – Алисы Порет, Лили Брик, Надежды Мандельштам?

Может, и нехорошо – немного, но ведь ее ум, ироничность принадлежали ей, и она расшвыривала свои богатства всего-то для двух подростков: я уже не мог отделить Блока от волшебства белой ночи, Хармса от этой его соски на шее… Некоторые считают, что воображение – это и есть правда… Жаль, что она не успела рассказать о Пушкине, Энен могла бы ввести себя в круг Пушкина и Вяземского, показать письмо, написанное ей Пушкиным о Керн, – и мы бы не удивились: она всех знала, она была всегда… В общем, с моральной стороной вранья уже можно покончить, – не стоит ни осуждения, ни обсуждения, – ну, врала, и что?.. И спасибо ей за вранье.

Энен переписывала свои «воспоминания» на тетрадные листы в клеточку: постмодернист цитирует без кавычек, называется другим, сдвигает реальность, вводит себя в историю как нового персонажа в пьесу, утверждая «я там был», – она и не подумала состарить листки. И мы не подумали, почему воспоминания о событиях почти столетней давности написаны на листках в клеточку, таких же, на каких Скотина писал «2+3=5». Энен – постмодернист. …А на обратной стороне листов были ее личные записи, это были очень личные записи, – вот в них-то и дело.

«Отдохни, помолчи. Загляни в себя: там, внутри, спрятано много интересного», – говорила Энен Скотине, когда он слишком долго бегал, слишком громко кричал. Скотина затихал, заглядывал в себя и сообщал что-то вроде: «У меня внутри сидит интересный Аладдин, нет, два или три интересных Аладдина, а у вас что у кого внутри?» Я не заглядывал в нее без спроса, я хотел перечитать ее «воспоминания» и на обратной стороне тетрадного листа с переписанными воспоминаниями Алисы Порет о Хармсе прочел вот что: «Моя жизнь кажется блестящей: я была в гуще событий, рядом с талантливыми людьми, меня любили… Красивая женщина должна быть счастлива любовью, это так, но бывшая красивая женщина – чем должна быть счастлива, прошлой любовью?!

То, что вокруг меня были таланты, сыграло со мной плохую шутку, с этим трудно жить: все талантливы, а я?! Меня не принимали всерьез как творческую личность, только любили, только дружили. А ведь у меня есть талант! Я тоже мечтала, я всегда мечтала оставить след в искусстве. И вот те, кого я знала, оставили свой след в искусстве, а я нет. Все, кого я знала… А я?!

У меня есть талант. Мои стихи очень хороши, иногда мне кажется, что не хуже, чем у Ахматовой… и уж точно лучше, чем у многих… И моя проза хороша!.. Мне нужно было серьезней относиться к своему дарованию, к своему таланту. Если бы обстоятельства сложились так, а не эдак, я бы прославилась или хотя бы стала известной. Горько думать, что талант есть, но слава не смогла меня разглядеть. В плохие минуты думаю: я была слишком любима, слишком успешна как женщина, вот и потратила свою жизнь на ненастоящее. Думаю: все было – зачем? И что делать, как с этим жить дальше?..»

Я как-то иначе ее себе представлял, без странностей и слабостей, как образ, морально-социальный тип: Гарпагон – скупой, мещанин Журден – тщеславный, а она была безупречно интеллигентной, но оказалось, в ней спрятано много интересных Аладдинов. В драматургии это называется «усложнение образа»: персонаж вдруг становится более хаотичным, сложным, в нем открываются совсем другие качества…

А на обратной стороне листа с переписанными воспоминаниями Надежды Мандельштам: «Все, кто меня знает, удивились бы, узнав о моих претензиях на талант: в костре собственных амбиций горят одинокие угрюмые честолюбцы, а я в своем жизнерадостно практичном подходе к собственной жизни, кажется, не должна была бы что-то себе доказывать, договариваться с самой собой, рассуждать, на что я потратила жизнь, есть ли у меня талант и какого он качества… Но мой костер амбиций горит ярко, в хорошие минуты я думаю: “У меня талант!” В плохие минуты думаю: “Раз нет успеха, значит, нет таланта…”

По вечерам я уверена: мои стихи очень хороши, моя проза хороша, лучше, чем у Х… и много лучше, чем у ХХ!.. А по утрам я думаю: “Что, если самой признать, что мои стихи и рассказы вовсе не «моя поэзия» и «моя проза”, а… А что? Да ничего, просто самой признать, что нет таланта и не было! Сказать себе: “Ну, раз нет, так нет… Зато было много веселья!”»

Наверное, в плохие минуты каждый думает: «Раз у меня нет успеха, значит, нет таланта». Или просто: «У меня нет таланта…» Другое дело – как быть с этим дальше. По-моему, это сильная мысль сильного человека: ну, раз нет, так нет. Позже я и сам писал на обрывках что-то подобное: «Если понять, что у тебя нет таланта, то вдруг почувствуешь, что можешь жить свободно…» – в оправдание скажу, что живьем я совсем не ныл, честное слово.

Мой приятель, врач-психотерапевт, говорит, что у него все больше и больше пациентов с депрессией. Говорит, не так давно появился новый термин – «эмоциональный интеллект». Тот, кому повезло иметь высокий эмоциональный интеллект, меньше подвержен депрессии: он умеет управлять негативными эмоциями, как бы производить уборку своего внутреннего помещения. Ну, а тем, кому не повезло, можно предложить депривацию сна, фитотерапию и магнитную стимуляцию. Не могу представить Энен пациенткой психотерапевта, выписывающего ей препараты от депрессии, не могу представить, что ее лечат депривацией сна, фитотерапией или магнитной стимуляцией, чтобы она была весела, как птичка.