В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков Страница 53

К. Ш. Все дети рисуют. Я не исключение. Но ещё когда только начинал ходить в детский садик, то уже умел читать. А книги иллюстрировались замечательными картинками. Я как-то быстро развивался. Заметив мои старания, меня рано стали привлекать к оформлению всяких плакатов, лозунгов. Со временем это прошло, но когда я вернулся от бабушки в посёлок к родителям, и мы, дети, стали жить в интернате (там я закончил шестой и седьмой классы), то у нас была воспитательница – пожилая женщина. Она сама занималась искусством и всех нас, четырнадцать своих интернатских воспитанников, научила рисовать. Но всё-таки самым главным, я считаю, было ещё вот что: каждый работник нашего посёлка после войны имел право раз в году по бесплатному билету съездить в любую точку Советского Союза. Многие ехали отдыхать на юг. А все дороги с Севера шли лишь через Москву. И вот эти отдыхающие шли не только в ЦУМы и ГУМы, но ещё и в Третьяковскую галерею и привозили оттуда массу дешёвых открыток. Они были плохого качества, никакого отношения к настоящему искусству не имели (их продавали в ларьках около галереи), но каждый, кто возвращался из этих поездок, затем собирал в школе или в Доме культуры ребят и взрослых и часами рассказывал о том, что увидел в Третьяковке (о картинах Шишкина, Айвазовского, Васнецова), и показывал открытки. И я до сих пор помню, с каким восторгом слушал эти рассказы, представлял, какие шедевры выставлены в галерее, какая там красота.

B. C. Это рассказывали обыкновенные люди, не искушённые в знаниях живописи, искусства, литературы?

К. Ш. Обыкновенные лесорубы. И рассказывали они обо всём этом своим товарищам, таким же лесорубам, некоторые из которых раньше тоже бывали в Третьяковской галерее и эти рассказы по-своему дополняли, подтверждали. И мы, дети, слушали взрослых с восторгом, затаив дыхание. На меня эти рассказы произвели неизъяснимое впечатление. Я думаю, что они и сыграли главную роль в том, что мне захотелось стать художником. Не явно, как-то подспудно, но мечта зажила в душе. Поэтому, конечно, когда я ехал в Горький, то первым делом, что сделал по приезде в Москву, отправился в Третьяковскую галерею.

B. C. Как случилось, что поехали поступать именно в Горьковское художественное училище?

К. Ш. Тут забавная вещь. Я уже рассказывал, что с детства очень много читал. Причём при лучине – электричества тогда в наших деревнях не было, керосин – жуткий дефицит. Только мать зажигала в избе лучину, я брал книжку, вставал близко к огню и читал. Первой моей любимой книгой был том «Сказки карельского Беломорья» – большая книга, фолиант размером с полстола, в кожаном тёмно-бордовом переплёте с тиснёными золотыми буквами. Теперь её в наших библиотеках не найти. Всё, что мы знаем о русском фольклоре, всё там было, но только с северным акцентом. В этой книге был свой своеобразный колорит. В первых классах школы я уже читал произведения Толстого, Станкевича. С того времени запомнились «Казаки» Льва Николаевича. Но вернусь к вопросу формирования меня как личности и, в частности, к тому, почему я полюбил искусство. Без всякого кокетства, совершенно искренне говорю, что не очень высоко ставлю себя как художника именно потому, что искренне люблю искусство и понимаю, какие шедевры в нём созданы человечеством, особенно в музыке. Я считаю, что квинтэссенция, смысл всего искусства имеет начало в музыке. В ней сочетается удивительный сплав абстрактного и литературного, сплав слова и звука. Во всех остальных видах искусства – архитектуре, литературе, живописи, театре – есть нечто конкретное, осязаемое. Музыка же сочетает в себе всё – от предметного до полностью абстрактного, и объяснить влияние её на человека невозможно.

B. C. И всё-таки почему вы выбрали для учёбы именно Горьковское училище?

К. Ш. Я начал говорить о литературе (и так невольно увлёкся этой темой), потому что в старших классах очень любил произведения Горького. И не только знал по школьной программе «Песню о буревестнике», но и самостоятельно прочитал «Жизнь Клима Самгина» М. Горького. Поэтому, когда решил, что поеду учиться на художника, то на вопрос отца: «Где?» – ответил: «В Горьком». Хотя вообще-то с отъездом на учёбу тоже была целая история. Я же не знал, как это – выучиться на художника. Было одно лишь желание. 1947 год. Я закончил семь классов, комсомолец. А где комсомольцу можно было всё узнать? Пошёл в райком комсомола. Там жутко удивились моему вопросу: «А мы откуда знаем!» А до райкома, между прочим, путь был неблизким – километров семьдесят. Тогда я спрашиваю: «А кто знает?» Мне отвечают: «Поезжай в обком». Отправился в Архангельск. Это ещё двести семьдесят километров. Но и в обкоме ничем помочь не смогли, и там не знали, где учат на художников. «Наверное, об этом знают в областном управлении культуры». И вот лишь в Архангельском областном управлении культуры мне дали книжку 1936 года издания, где были адреса всех художественных училищ СССР. Пока я ехал в поезде обратно домой, то основательно эту книгу изучил и решил, что буду учиться на родине своего любимого писателя.

B. C. Что за обстановка тогда была в училище? Всё-таки недавно закончилась страшная война, не такое простое время. Какие наиболее яркие, заметные впечатления остались у вас от тех далёких лет, о сокурсниках, преподавателях?

К. Ш. Я прошу понять мои слова правильно, потому что наверняка кто-то их истолкует так, что я попросту ностальгирую по времени своей молодости. Но с позиций сегодняшних я оцениваю те года, как сказку. Представьте, приехал поступать мальчишка из далёкого лесопункта – маленький, хиленький, ничего не умеющий, приславший на творческий конкурс на испорченной фанерке акварелью выполненную картинку «Мишки в сосновом лесу» Шишкина. Повторяю – акварелью на фанерке. Вы можете себе представить состояние сегодняшнего педагога, который бы получил нечто подобное от мальчишки, желающего поступить в училище? Само училище находилось в маленьком невзрачном домике на улице Пискунова. Я трижды проходил мимо него, не замечая, потому что искал ХРАМ искусства. Трижды возвращался на площадь Горького и в главпочтамте уточнял адрес. Вот что значит послевоенные годы. Но в этом маленьком невзрачном домике, который я наконец-то нашёл (теперь на его месте построен Дом актёра), преподавали удивительные педагоги. Со мной вместе поступали Витя Софронов, ребята – молодые лейтенанты, только вернувшиеся с фронта обожжённые танкисты (помню Володю Минаева с обезображенным лицом), Чернюк с Украины. Меня же приняли просто так, по великой доброте, жившей тогда в нашем народе. Потому что я ничего не умел. Ни-че-го! И всё-таки меня зачислили в училище. Я вот сейчас вспоминаю экзамены по композиции. Их принимал Анатолий Васильевич Самсонов, блестящий, как я потом узнал, педагог и замечательный человек. На вступительных экзаменах он подходит ко мне и спрашивает: «Ты чего не рисуешь?» «А чего рисовать?» – не понял я. «Так у нас же экзамен по композиции». – «Что такое композиция?» (Я даже слова такого не знал.) – «Это нарисовать то, что ты хочешь». И потом уже, может быть, через год или даже позже, Анатолий Васильевич, смеясь, рассказывал: «У членов приёмной комиссии твой рисунок вызвал недоумение, никто не мог понять, что на нём изображено. Тогда я объяснил, что эта работа называется «Бежал бродяга с Сахалина» (я плохо нарисовал какого-то чудака, сидящего у костра), и тебя приняли». Зачислили меня в училище, без стипендии, в 1948 году. Преподавали тогда удивительные люди – Мясников, Лисенков, Анатолий Васильевич Самсонов, Агевин, по русскому языку Рубчинская, по истории Гладкова Мария Николаевна, по математике Загрядский – всех их я до сих пор помню. Они даже оставили меня жить при училище у уборщицы. Денег, чтобы снимать комнату, у меня не было. Отец дал в дорогу сто рублей, и единственное, что помогло добраться до Горького, – это бесплатный билет. Удивительные тогда были человеческие отношения. Но ещё удивительнее было то, что через полтора года я стал заметным учеником, а со второго курса начал получать повышенную стипендию и в итоге с отличием закончил училище.