Кошачьи язычки - Мария Элизабет Штрауб Страница 52

Додо

Жалкое шоу, паршивый сценарий, никудышный режиссер, я требую свои деньги обратно! Или я слишком пьяна? Или у меня галлюцинации? Но почему вместо зеленых чертиков, как у всех нормальных людей, я постоянно вижу Нору? И слышу? Нора, ты мой зеленый чертик. Это она нашептала мне, что Клер в ту туманную ночь после какой-то там сраной конфирмации сбила косулю. Этой косулей была Ма.

Нора

Слова текут сами, складываются в предложения, без запинки, они так и льются, как будто я десятки раз репетировала свою речь. Не знала, что могу рассказывать так подробно и гладко, так свободно, употреблять такие элегантные обороты, Папашка остался бы доволен, он был великолепный оратор. Я чувствую бесконечное облегчение, все мосты за мной сожжены, я не должна больше ни на кого оглядываться — ни на Додо, ни на Клер, ни на Ахима. Мириам и Даниеля я выношу за скобки, о них я подумаю в другой раз.

— Я не смогла ее удержать, — слышу я свой собственный голос. — В ту же ночь она уехала в Гамбург, остановилась в каком-то отеле, чтобы первым же рейсом улететь в Нью-Йорк, к своему Давиду. Она не раздумывала, понимаешь? Она запаниковала, и ее можно понять.

— Можно понять, — Додо повторяла мои слова, как эхо, как будто разучилась самостоятельно говорить.

— Вот так-то! Скрылась с места преступления, — добавила я. — Правда, наутро мы узнали из газет, что твоя мать все равно не пережила бы удара. Ее бы не спасло, если бы мы отправили ее в клинику. Или позвали врача.

Додо сморгнула, словно ей на миг изменило зрение.

— Мы? — переспросила она. — Почему ты говоришь «мы»?

— Ты меня не слушаешь, — ответила я. — Я же тоже сидела в этой машине. На заднем сиденье, со своим свекром в обмороке. Вела Клер, это же был ее «BMW». Нашу машину взял Ахим, наверное, к тебе поехал. Ломать нашу совместную жизнь. Когда, собственно, у вас это началось?

— Я хочу кофе, — сказала Додо. — А потом убью вас обеих. Можешь не сомневаться. — Она поднялась с кресла, проковыляла к стойке администратора, но вдруг развернулась на сто восемьдесят градусов. В дверь как раз входил цветной таксист, и она шагнула ему навстречу. — Нет, — пробормотала она, — по taxi! Тетя не сделает отсюда ни шагу, capito?

Он в недоумении вытаращился на нее. Она показала ему средний палец и как безумная завизжала: «Fuck off!» К ней подлетел портье, и все трое они взахлеб принялись орать друг на друга, причем ни один из них не понимал, чего хотят остальные. Вавилон, подумала я.

Мне все равно, уезжать или остаться. Я откинула назад голову, закрыла глаза и провалилась в странную холодную пустоту, которая окружила меня со всех сторон. Пустота вокруг, пустота во мне. Как будто кто-то вынул из меня все внутренности. Вот бы так всегда: не чувствовать боли. Тот, кто не чувствует боли, имеет власть. Странно, что раньше я этого не понимала. Надо как можно скорее переговорить с Биттерлингом насчет морфия, или что он там мне предлагал.

Неужели другие люди чувствуют совсем не то, что я? По-другому, не так, как я? Что чувствовал Ахим, когда первый раз танцевал со мной на выпускном балу? Я всегда думала, что мы чувствовали одно и то же. Иначе мы бы не влюбились друг в друга, не поженились бы и не создали бы семью, чтобы быть вместе и в горе и в радости.

Я танцевала с Лотаром. Румбу. Он был лучшим танцором в школе, как только он слышал музыку, он совершенно менялся, вся его неловкость сразу куда-то исчезала. Я старалась не смотреть ему в лицо или на шею, густо усеянную прыщами. А он терзал меня вопросами, что ему делать дальше. Продолжать учиться музыке или выбрать другой путь, который быстрее приведет к независимости от родителей. Мое мнение очень важно для него, говорил он. Я ушла от ответа. Сказала, что такие решения каждый должен принимать сам.

Тут в зал вошла Додо в своем огненном мини-платье, все остальные девочки пришли в длинных, но ей и здесь надо было отличиться, как же иначе. На ногах у нее были красные босоножки на шпильке. И ее сопровождал высокий темноволосый молодой человек с галстуком-бабочкой, которого я никогда раньше не видела. Он двигался как Мел Феррер.

Они сразу пошли к бару, и я наблюдала, как Додо знакомила своего приятеля с Клер. Я бы с удовольствием подошла к ним, но Папашка с Мамулей сидели за столом у самой танцплощадки, и им не понравилось бы, если бы я бросила Лотара посреди танца. Ничего, сказала я себе, все равно я с ним познакомлюсь, впереди еще весь вечер и долгая бальная ночь. Я продолжала танцевать с Лотаром и терпела его расспросы. Носит бабочку, думала я, наверное, архитектор. Может, мне тоже пойти на архитектурный, а не на германскую филологию?

После румбы я сказала Лотару, что мне надо припудрить нос. Я научилась этому трюку из американских фильмов. Я сделала круг и прошла мимо бара, совсем близко от Додо и Клер, но они меня не видели, болтали с нашим преподавателем рисования, его звали Фрезе, и поговаривали, что у него шуры-муры с молоденькой преподавательницей физкультуры. Приятель Додо стоял и откровенно скучал, одна его рука покоилась в кармане брюк, в другой он держал бокал. Мне почему-то полегчало, когда я заметила, что он не курит, потому что все вокруг дымили — и Фрезе, и Додо, и Клер. Но он никогда не курил и до сих пор не курит. Меня раздражает, говорит он, что люди разрушают собственное здоровье, да еще и платят за это немалые деньги. Он стоял и смотрел, как я подхожу к нему, а потом взглянул мне в глаза. И пока я медлила, потому что не знала, могу ли я заговорить с ним первой, он так легко поднял бровь, едва заметно. Но для меня это стало знаком: «Так это ты? Привет. Как хорошо, что ты все-таки подошла, почему я должен ждать тебя?» Я улыбнулась в ответ и принялась пудрить свой нос, достав черепаховую пудреницу, которую Мамуля подарила мне накануне бала. Она и сейчас цела.

Когда, спустя час, он, наконец, отделался от Додо и пригласил меня, я уже не сомневалась, что он просто ждал медленного вальса, потому что угадал, что это мой любимый танец, и, что бы там ни говорила Додо, это точно был вальс. Он держал меня легко и уверенно и вел между другими парами так, что мы ни разу никого не задели. Но его колени и бедра касались моих.

О чем мы говорили во время танца? Обменялись ли мы вообще хотя бы парой слов в эти наши первые минуты? Не помню. Но когда он отводил меня обратно к столу, то спросил, занимаюсь ли я спортом, и я ответила, что только плаванием и теннисом. Это заметно, сказал он и снова поднял бровь — совсем чуть-чуть, с таким заговорщицким видом, как будто между нами успела установиться какая-то тайна.

Потом Папашка учинил ему настоящий допрос об учебе и его политических взглядах. Людей, которые симпатизировали фракции «Красной армии» [39]и участвовали в демонстрации в Брокдорфе, он быстро отваживал, лишь для Додо сделал исключение — ради меня. Ахим оставался у нашего столика еще по крайней мере полчаса, Папашка заказал очередную бутылку шампанского, потом я вместе с другими поднялась на сцену, потому что участвовала в скетче. Когда я вернулась, он снова крутился возле Додо.