Пианисты - Кетиль Бьернстад Страница 52

— Почему неправильно? Ни о чем не беспокойся. У меня свои способы предохранения.

Пути назад нет. Мне невыразимо грустно.

Наконец мы лежим голые. Нам ничто не мешает. Каждый раз, когда она прикасается ко мне, пламя свечи колеблется. Я вижу ее бледное лицо. При этом свете она красива. Я целую ее лоб, губы, грудь.

Но больше ничего не могу.

— Ты устал, Аксель.

— Да. Может, в другой раз.

— Тогда мы сделаем это по-старому.

Я чувствую, как приходит желание, но для «настоящего» уже слишком поздно. Мы оба стараемся. Мы почти взрослые. Она лежит голая рядом со мной. И крепко меня держит.

— Твой подарок — это я. Помни об этом. Что бы ни случилось, я навсегда останусь твоим подарком.

Прощание с Сюннестведтом

Я сижу у Сюннестведта. В его маленькой гостиной с мягкой мебелью, старым роялем и спертым воздухом. Он говорит, что все понимает.

— Сельма Люнге замечательный педагог.

— Дело не только в этом. Но чего довольно, того довольно.

— Чего довольно, того довольно, — повторяет Сюннестведт.

Он хочет угостить меня кофе с печеньем, шаркает на кухню, гремит чашками, приносит печенье в пластиковой упаковке, срок хранения такого печенья три года. Я помогаю ему. Он всегда чем-нибудь меня угощает. Усевшись снова в свое кресло, он выглядит совершенно беспомощным. Изо рта у него дурно пахнет. Я думаю, что мне следовало пригласить его домой.

— Жизнь продолжается, — утешаю я его.

— У Ребекки Фрост был блестящий дебют, — говорит он.

— Мы еще о ней услышим.

— Безусловно.

— А когда ты собираешься дебютировать? — Он смотрит на меня теплым взглядом алкоголика, который я так хорошо знаю, мы пьем кофе и хрустим печеньем.

Я никогда не видел, чтобы он пил.

— Столько всего случилось. Мне надо еще немного времени.

— Я понимаю.

Он сидит, задумавшись. Я тоже думаю, обо всем том, чему он меня так и не научил. Более бесполезного учителя у меня не было. Я пытаюсь припомнить хоть что-нибудь из того, что он знает и чем бы я мог воспользоваться. Нет, ничего. И все-таки я его люблю, люблю главным образом за то, что он никогда не мешал мне и не лишал меня смелости. Мне грустно с ним расставаться, потому что теперь мне будет труднее. Он был посредственностью, тем, против чего я боролся, но у него был хороший слух и он аплодировал мне в нужных местах. И хотя он ни разу не критиковал меня, я всегда понимал, когда он был недоволен. А сейчас за что я борюсь? За место на вершине? Там, где, по словам многих, холодно и дует ветер? Я страшусь будущего. Сюннестведт, по крайней мере, хорошо чувствовал музыку.

— А что с Брамсом? — неожиданно спрашивает он.

— С концертом си-бемоль мажор? Ему придется подождать. Многому придется подождать.

Он кивает.

— Тебе нечего бояться, мой мальчик. Ты лучше их всех. Когда-нибудь я буду гордиться тобой.

Я не отвечаю. Подхожу к его проигрывателю. Ставлю пластинку. Шуберт. Квинтет до мажор. Вторая часть. У нас обоих текут слезы.

— Как красиво, — говорю я.

— Непозволительно красиво, — соглашается он.

Сельма Люнге

Я стою перед дверью большого мрачного дома. Дома Сельмы и Турфинна Люнге. За этими деревянными мореными дверьми живут две мировые знаменитости — пианистка и философ. Они уже признаны, и вместе, и по отдельности. Я боюсь их обоих, они кажутся мне опасными. И тем не менее я повсюду ищу ее.

Мне открывает Турфинн Люнге. За стеклами очков он щурится на ноябрьское небо, такие очки в киосках Нарвесен стоят пятьдесят эре, их любят все интеллектуалы. Волосы, как обычно, торчат во все стороны, удивленные заспанные глаза, налет на губах, как будто его только что выпустили из больницы для умалишенных и еще не успели умыть. Узнав меня, он глупо улыбается.

— Так вот он, этот парень!

— Похоже на то, — отвечаю я в духе народной сказки и шаркаю ногой.

— Аскеладен [11]ищет невесту? — запинаясь и заикаясь, спрашивает философ и, довольный собой, громко хихикает.

— Возможно, — отвечаю я.

Мне не по себе. Я растерян. Не понимаю, он умственно отсталый или это он так шутит со мной. И то, и другое похоже на правду.

— Добро пожаловать. — Широким жестом, словно лакей, он приглашает меня в дом. Я прохожу мимо него и вижу, что рубашка у него в пятнах от желтка, брюки мятые. Трудно поверить, что это муж мировой знаменитости Сельмы Люнге.

Но мировая знаменитость уже стоит в гостиной и ждет меня.

Она что, специально так нарядилась? — думаю я. Длинное красное платье, бирюзовая шаль. Она сильно накрашена, что делает ее более строгой. Глаза совсем черные, взгляд почти кокетливый.

— Добро пожаловать, Аксель! — приветствует меня Сельма Люнге и протягивает мне руку. Рука холодная. Изящная. Я почтительно слегка пожимаю ее, словно это рука королевы.

Турфинн Люнге что-то бормочет себе под нос и щурится. Сельма Люнге неожиданно бросает на супруга почти злобный взгляд, но при этом она улыбается. И подходит к нему.

— Турфинн, у нас нет хлеба. Я забыла купить, — говорит она. — Может, ты съездишь на трамвае в город и купишь у Миккельсена хлеб из муки грубого помола? Они сегодня долго открыты.

Философ что-то хрюкает. Это явный протест. Так ли необходимо ехать за хлебом?

Сельма строго смотрит на него:

— Турфинн!

У него на носу висит капля. В уголках рта появляется слюна, хотя он молчит.

Она совершенно спокойно продолжает смотреть на него.

Тогда он кивает, седые вьющиеся волосы взлетают над его головой.

— Да, конечно, я сейчас съезжу.

Я не верю собственным глазам. Турфинн Люнге идет в прихожую, надевает пальто, шапку и открывает дверь.

— Удачных занятий! — кричит он мне от двери, вытирая висящую на носу каплю и пену в уголках рта старым далеко не свежим носовым платком.

Как только дверь захлопывается, Сельма Люнге поворачивается ко мне. Теперь у нее на лице совсем другая улыбка.

— Он очень талантливый человек, — сухо говорит она.

Мы одни.

Если не считать кошки, лежащей на кресле в углу комнаты. Черно-белая кошка смотрит на меня, словно о чем-то предупреждая. Здесь, в доме, видно, свои законы.

Я оглядываюсь по сторонам. Сельма ставит на журнальный столик две чашки. В фарфоровом чайнике уже заварен чай. Гостиная большая, мебель немецкая, тяжелая. Камин, большой темный полированный шкаф — наверняка наследство от семьи Либерман. На стенах картины. Несколько абстрактных, современных. Другие — традиционные, кроме того, оригинальный мунковский оттиск — «Освобождение».