Невозможные жизни Греты Уэллс - Эндрю Шон Грир Страница 52

– Похоже, мне светит Англия, хотя все может измениться в любую минуту, – говорит Натан. На одну его щеку падают красные отблески от горящего камина, а вокруг глаз собираются белые морщинки. Он подмигивает. – Придется выучить местный язык.

Как сильно он отличается от того, которого я оставила в 1919 году. Он гладит тонкие волосы сына, улыбается и рассказывает нам истории о плохом питании и плохом поведении, о недокормленных призывниках из Оклахомы, у которых пристойно выглядели одни кадыки, о забавной старой даме, которая пела на пожарной лестнице, когда солдаты выходили из Центрального вокзала. «Там и тут» – так называлась эта песня. Рассказывая это и поглаживая Фи по голове, он смотрел на меня через всю комнату и улыбался, а улыбка, по словам поэта, способна пробудить любовь даже в камне.

Феликс, сидевший рядом со мной, наклонился и прошептал:

– С днем рождения, сестренка. Я покажу тебе кое-что. – Он повернул голову вправо. В его рыжей шевелюре только специалист отыскал бы три-четыре белых волоска. Он смотрел на меня, встревоженно разинув рот. – Стареем! Мы стареем!

Я утешила его – мол, ничего страшного, парикмахер выщипывает у меня такие волоски уже несколько лет – и продолжала улыбаться. Мне пришло в голову, что этот Феликс меняется и стареет у меня на глазах. У моего брата, каким я его помнила, не было ни одной морщины, не появилось ни одного седого волоса. А этому Феликсу, который сидит рядом со мной, придется постареть. Жаль, что я не смогу этого увидеть, – осталось всего четыре процедуры.

На следующий день, застилая кровати после очередной процедуры, я чувствовала себя так, словно закрываю дом на лето, закрываю жизнь. Остался последний цикл – три процедуры. Я могла вернуться в этот мир лишь однажды; после этого путешествия должны были закончиться. Я знала, что каждый предмет попадает в поле моего зрения, быть может, в последний раз. То же касалось и людей. Но как попрощаться с тем, кто не знает, что это прощание, и никогда не узнает? Вот я стою рядом с миссис Грин, складываю вместе с ней одеяло, приближаюсь к ней настолько, что ощущаю запах корицы и сигарет от ее волос. Как могу я сказать: «Вы были моей единственной подругой в этом времени?» А что, если я стану искать ее в своем новом времени? Может, она окажется в Швеции или во Франции? Будет ли она вообще жива?

– Миссис Грин, – сказала я, поворачиваясь к ней; оказалось, она чинит штанишки Фи, – как ваше имя?

Она не взглянула на меня, продолжая делать аккуратные стежки, маленькие, идеально ровные, – и это без швейной машинки, которую отдали в ремонт.

– Карин, – ответила она.

– А что случилось с вашим мужем?

Она сделала четыре, пять, шесть стежков, прежде чем ответить:

– Я никогда не была замужем, мадам. – Она посмотрела на меня, причем на ее лице не дрогнул ни один мускул, и добавила: – Я уже давно решила, что так говорить проще всего.

Я прокрутила в голове все вероятные истории – обычное дело в подобных случаях, когда знакомый человек нарушает предполагаемые границы и расширяется почти до бесконечности, а затем снова сжимается, превращаясь в маленькую женщину, которая сидит с тобой в одной комнате и зашивает детские штанишки ниткой не совсем подходящего цвета. Мы гораздо шире, чем сами думаем.

– Я все-таки буду называть вас миссис Грин, если вы не возражаете.

– Как вам угодно, мадам, – кивнула она и вернулась к шитью, добавив только вполголоса: – Да. Спасибо. – А потом: – Ваш брат пошел с Феликсом в магазин игрушек, а вашему мужу придется задержаться в клинике. Самое время прилечь.

– Спасибо, – сказала я и повторила еще раз: – Спасибо, – словно завязывала двойной узел, который держится крепко.

В тот вечер, наш последний вечер перед его отъездом в Англию, Натан снял с меня гипс.

– В конце концов, ты замужем за врачом, – сказал он. – А от гипса пора избавиться.

Он сел рядом и начал возиться у моего локтя: моя кожа ощутила прикосновение холодного металла. Скрежет разрезаемой повязки был единственным звуком в комнате. Лишь однажды ножницы зацепили кожу: я судорожно вздохнула, он остановился, взял меня за руку и застыл на мгновение.

Глядя на него, ощущая его в тот момент, когда ножницы оказались так близко от моей нежной кожи, я хотела спросить: «Как часто ты думаешь о ней?» Сосредоточенный на своем занятии, он время от времени смахивал со своей щеки гипсовые крошки. «Как часто ты принимаешь за нее случайных прохожих, после чего у тебя колотится сердце?» Лампа отбрасывала серебристые круги на его волосы, подстриженные коротко, по-военному. Но надо ли спрашивать о таких вещах? Всегда ли это сближает нас? Или это и есть близость: укол ножниц, тщательно рассчитанные движения, разрезы в гипсе, доверие и сосредоточенность? Вот он сидит в ореоле света, закусив губу и осторожно поворачиваясь, чтобы по возможности не причинять мне боли. Моя кровь, пульсирующая совсем рядом с острым металлом. Что, если это и есть брак? Сохранять спокойствие, делать все, что можешь.

Он дошел до большого пальца и лишь тогда с громким треском разорвал повязку, затем положил мою обнаженную руку на свежее полотенце и стал очищать ее губкой. Я в изумлении сгибала и разгибала пальцы. Казалось, это совсем не моя рука. Я посмотрела на мужа, раскрасневшегося, сияющего от хорошо проделанной работы.

– Ну вот, – сказал он. – Как новая.

Позже мы отправились прогуляться по давно знакомым окрестностям. По дороге мне кое-что пришло в голову, и я взяла его за руку своей рукой – новой, уже не сломанной, волнующе свободной и легкой.

– Подожди, – сказала я. – Пойдем сюда. Хочу кое-что посмотреть.

– Ну и что же это? – спросил он с любопытством.

– Просто хочу посмотреть.

Я потащила его к арке, украшенной теперь обеими статуями. Под ней стояли двое и никак не могли распрощаться. Я обошла арку сбоку и увидела именно то, что надеялась увидеть. Тот самый белый камень.

– Интересно… – сказала я и подняла камень. Все было на месте.

Я со смехом повернулась к мужу, держа в руке ключ.

Осознание того, что мы можем больше не увидеть человека, напоминает серию коротких вспышек. Это нелепая мысль: автокатастрофа, сердечный приступ или редкая болезнь может забрать любого; роковое событие может произойти после тайного свидания на дневном киносеансе, обильного возлияния или дурацкой телефонной ссоры, которую загладила бы следующая встреча; точно так же мелодраматические встречи в больницах, аэропортах и у дверей квартир никакого завершения не гарантируют. Они его только подготавливают. И это вдвойне верно, когда речь идет о влюбленных: для каждого из них исчезнуть может не только другой человек, но и его собственное бьющееся сердце. Мы редко думаем об уходе людей – разве что увиденная где-нибудь старуха с косой напомнит нам об этом. А влюбленные всегда готовы к уходу любви. Это ничем не отличается от настоящей смерти, и влюбленные начинают готовиться к ней, как родственники у постели умирающего. Вы говорите: «У нас ничего не вышло» или «Я не могу дать того, что тебе нужно», а через день он снова оказывается в ваших объятиях, и что тут поделаешь? Мы прощаемся вновь и вновь, но какое из прощаний станет окончательным? Кто может утверждать, что этот раз – последний? Только одно из них будет настоящим, но мы считаем настоящим каждое из них – и всякий раз проливаем настоящие слезы.