Невозможные жизни Греты Уэллс - Эндрю Шон Грир Страница 51

– В болезни вашего мужа наступил перелом. Он выздоравливает. Теперь вы можете к нему зайти.

Натан лежал на кровати, поддерживаемый подушками: лицо белое и чистое, дыхание еще не избавилось от следов уходящей болезни. Специально нанятая медсестра стояла над ним, расчесывая жирные, влажные от пота волосы. Казалось, он морщится от боли при движении расчески сквозь жесткие волосы, так хорошо мне знакомые. Но он терпел расческу, словно бормашину. Когда медсестра закончила, он повернулся и увидел меня в дверях. Его взгляд вдруг оживился и скользнул от моего лица к животу, куда я уже бессознательно прикладывала руку.

Я кивнула медсестре; та остановилась, вытирая расческу о фартук. Сев в кресло рядом с Натаном, я коснулась его волос. На столе стоял стакан воды с опущенной в него ложкой, которая из-за преломления света казалась разделенной надвое.

– Я слышала, тебе уже лучше.

Он кивнул, не отрывая взгляда от моего лица:

– Не надо тебе приходить сюда. Может, я еще заразный.

– Уже нет. Так сказал доктор.

– Что знают доктора? – Он смотрел на меня с убитым видом. – Грета, прости. Это было… из-за болезни.

Я взяла его за руку. Он ответил сильным рукопожатием. Лежа в постели, бледный, измученный, он снова и снова говорил, что любит меня.

– Я тоже люблю тебя, Натан. Я любила тебя так долго…

– Так ты останешься? Будешь моей женой. Мы станем растить твоего… ребенка.

Я ответила на его взгляд так же твердо, как на пожатие его руки.

– Нет, – сказала я, грустно улыбаясь. – Нет, я больше не могу быть твоей женой.

Он смотрел на меня так, будто счел мои слова последствием болезни, наподобие легкого звона в ушах, тумана, время от времени ослабляющего его зрение, или дрожи в руке, которую я крепко держала. Я сидела и молча смотрела в его глаза, чтобы он все осознал. Солнечный зайчик от стекол какого-то экипажа пробежал по комнате и по его лицу, бледному от болезни и потрясения. Он заплакал, как плакали два других Натана. Он не знал, не ожидал этого. Я наклонилась и обняла мужа, прижав его голову к своей груди.

– Я мог бы сказать еще кое-что, – заговорил он, пытаясь сесть. – И это все изменит.

– Говорить нечего. Просто отдыхай.

– Представь, что я сказал это, Грета.

Я поцеловала его в лоб и встала, оправляя накрахмаленное черное платье.

– Натан, – сказала я, – кто я для тебя?

На его измученном лице выразилось непонимание. Он попытался сесть, но безуспешно.

– Когда ты думаешь обо мне, – пояснила я. – Кем я буду для тебя в твоих воспоминаниях?

– Ты моя жена, Грета.

– Да. Так я и думала.

– Не понимаю. А я для тебя кто?

Я стояла, держась за ручку двери, и видела, как от сильного чувства его шею заливает румянец – знак выздоровления и нового несчастья, которое ему придется перенести.

– Натан, я думала, ты знаешь. Ты был моей первой любовью.

Закрыв дверь, я сказала медсестре, что ему нужно отдохнуть, и пошла по коридору – к доктору с лейденской банкой.

Почему невозможно быть женщиной? Мужчины никогда этого не поймут, мужчины, которые всегда остаются сами собой, день за днем, свободно выражают свое мнение, пьют, флиртуют, блудят, плачут и получают прощение за все это. Была ли когда-нибудь прощена хоть одна женщина? Можно ли такое представить? Я обозревала пространство бытия: в этом пространстве нет ни одной женщины, которая выстроила бы жизнь согласно своей мечте. Всегда есть границы, правила, вопросы – «Не хотите ли вернуться домой, маленькая леди?», – которые разрушают очарование жизни. Как хочется окунуться в это очарование, высказывать свои мысли, следовать своим желаниям, пробуждаться рядом с тем, кого выбрала сама. Я говорю об этом просто как женщина, сотрясающая свою клетку в попытке получить свободу. Что я имею в виду под свободой? Пройти по улице, купить газету, и чтобы никто не определял на глаз, кто я такая: стерва, жена или шлюха. Похоже, мне доступны только эти три роли. Вопрос ко всем мужчинам, читающим это: согласитесь ли вы быть злодеем, работягой или игрушкой – и никем больше? Мужчина откажется выбирать, мужчина имеет такое право. Но у меня был выбор всего из трех миров. В каком из них меня ждало счастье? Я хотела только любви: простой вещи на все времена. Когда мужчины хотят любви, они поют, улыбаются или дают деньги в обмен на нее. А что остается женщинам? Они выбирают. Жизни их отчеканены, как бронзовые медальоны. Скажите мне, господа, где и когда женщинам приходилось легко?

9 января 1942 г.

Я без труда рисую в уме ту сцену из 1919 года: муж стоит с чемоданом в прихожей и смотрит на меня через разделяющее нас пространство. Себя я вижу в дверях спальни, всю в гиацинтовых шелках. Отметина войны – белый шрам на подбородке – единственное изменение в лице, так хорошо изученном мной: когда разыгрывалась другая сцена ухода, глаза на этом лице провожали меня из автомобиля. В другом мире все могло бы пойти по-другому. Карманные часы, болезненные морщинки в уголках глаз. И отблеск его очков в свете фонаря снова мог стать моим последним воспоминанием о нем.

В другом мире он бы попытался найти нужные слова. Даже если любимая женщина лежит мертвой на операционном столе, правильно найденные слова могут вернуть ее к жизни. Но кто и когда находил их? Кто и когда, за всю историю человеческой любви, нашел верные слова и сказал их – так, как надо, – стоящей перед ним женщине? В другом мире он мог бы приблизиться к этому. Но мой Натан 1919 года был изнурен войной и слишком горд, чтобы снова просить прощения. Как мне представляется, он только и сказал: «До свидания».

Меня там не было, я могу только представить себе эту сцену. Он попрощался с Гретой из середины века, – возможно, та умоляла бы его остаться, если бы не любила его же, но более совершенного. А я в этот день 1942 года была в ее жизни, стояла с сыном на Патчин-плейс. Холодный ветер забирался нам под шапки и в варежки, пока мы полчаса наблюдали за железными воротами. Но вот – наконец-то! – показался человек в шинели, с вещмешком, открыл защелку и зашагал по нашему мощеному переулочку. Я отпустила сына, который побежал к пришельцу. Чисто выбритый мужчина бросил вещмешок и поднял мальчика, весело выкрикивая что-то, а потом повернулся ко мне с улыбкой. Ты, Натан, снова ты. Мой муж, вернувшийся с войны.

Где-то почти непременно должен быть рай, а значит, может существовать и место, где все встречаются. Время там поднимается и складывается, как скатерть после еды, и все рассеянные крохи жизни собираются в кучу. Сын, брат, муж – все сидят у огня, из другой комнаты пахнет гороховым супом, который варит миссис Грин, пахнет настолько сильно, что кажется, будто мы уже едим его. Натан – в отутюженном сером костюме, заколотом булавками, при галстуке и в очках – улыбается. Над ним висит плакат, где серебристыми буквами выведено: добро пожаловать домой, папа! Сын, сам не свой от радости, ведет себя кошмарно, но отцовская рука крепко держит его за ворот, а жена счастлива видеть мужа живым, и нигде нет ни следа ненависти: ничего, кроме огромного облегчения. Разве там не должно быть собаки, положившей голову на его вычищенный ботинок? Разве там не должно быть бабушки, вяжущей очередной шарф из распущенной вещи? Разве там не должно быть великолепного торта с белой глазурью – а, вот и он! С днем рождения, близнецы.