Мое сердце и другие черные дыры - Жасмин Варга Страница 51

Осталось 2 дня

Уже несколько часов я сижу в больнице, в комнате для посетителей, уставившись в мигающие под потолком флуоресцентные лампы и пытаясь прогнать воспоминание об обмякшем теле Романа. В помещении пахнет горелым кофе, хлоркой и солеными слезами. Никогда не думала, что страх и печаль могут иметь запах, пока не пробыла так долго в больнице.

Интересно, а у чувства вины есть запах? Отвратительная вонь, которую чувствуют родители Романа? Я сижу между ними, они не говорят ни слова, кроме того, что время от времени спрашивают, в порядке ли я. Как они могут по-прежнему переживать за меня? Неужели они не поняли, что я – часть проблемы, что я соучастница? Уверена: Франклины возненавидели бы меня, узнай они правду.

Они оба снова вошли в палату проверить, как Роман. К счастью, его состояние стабильно; он приходит в сознание и снова засыпает. Думаю, у него не было возможности рассказать им о моем двойном предательстве. О том, что я подвела и его, и родителей.

Я ерзаю в кресле; мокрое от пота кожаное сиденье липнет к ногам. Надо было надеть джинсы, а не шорты. Обкусывая кожу на пальцах, я осознаю, что все сильнее злюсь на Романа. Может, я и предатель, но ведь и он тоже: взял и попытался умереть без меня.

Мама Романа кладет руку мне на плечо, возвращая к действительности:

– Деточка, сестра говорит, Роман скоро проснется. Я сказала ей, кто ты, и она разрешила тебе зайти к нему на несколько минут, если хочешь. – Ее голос тихий, она словно колыбельную напевает. – Я объяснила ей, что именно ты спасла Роману жизнь. Если бы не ты…

Она обнимает меня, пряча слезы в объятиях.

– Мы так тебе благодарны. – Миссис Франклин выпускает меня и грустно улыбается. – Мы – твои вечные должники!

Я давлюсь воздухом, не в силах ничего ответить: мой рот словно бы набит зыбучим песком, и любое слово, которое я хочу сказать, засасывается в трясину черной дыры внутри меня.

– Все хорошо, милая. – Она гладит меня по голове рукой с безупречным маникюром, – не нужно ничего говорить. На тебя и так слишком много всего свалилось.

Она наклоняет голову, чтобы заглянуть мне в лицо.

– Ты ведь хочешь увидеть Романа?

Я заставляю себя кивнуть. Конечно, я хочу увидеть Романа – это все, чего я желаю.

И в то же время не знаю, как посмотреть ему в глаза.

Мы сидим с миссис Франклин еще несколько минут. Мистер Франклин возвращается из буфета с кофе для нее и печеньем для меня. Положив еду на столик рядом, я уже не прикасаюсь к ней.

Наконец к нам подходит медсестра с волосами цвета корицы и кивает миссис Франклин. Та указывает в мою сторону. Когда я пытаюсь встать, ноги снова прилипают к кожаному сиденью – словно кресло уговаривает меня не ходить, предостерегает.

Сестра ведет меня по кафельному коридору в палату Романа. Взгляд цепляется за открытки и пожелания, которыми облеплены соседние двери. А к одной вообще прицеплена целая связка желтых воздушных шаров. Мне это кажется глупым – веселым шарикам здесь не место.

Наконец сестра подходит к нужной двери, поворачивает металлическую ручку и заходит в палату. Я на мгновение замираю на пороге, стиснув руки, глубоко дыша, и проигрываю в голове Пятнадцатый концерт Моцарта.

– Заходи, милая, – приглашает сестра. Наверное, ей эта картина привычна: она все время видит посетителей, которые не могут вынести свалившегося на них груза, не в силах посмотреть правде в глаза.

При взгляде на Романа, лежащего на кровати, у меня сбивается сердце. Его долговязое тело не помещается на больничной койке – ноги немного свешиваются. Свет больничных ламп сделал его кожу почти прозрачной, под ореховыми глазами залегли большие темные круги. И глаза больше не кажутся золотыми – только тускло-зелеными.

– Айзел, – напряженно хрипит он.

Медсестра ободряюще улыбается и берет меня за плечо:

– Я буду за дверью, если вам что-нибудь понадобится.

Не находя в себе смелости посмотреть на Романа, я оглядываю комнату. Мама принесла ему Жюля Верна и альбом для набросков, а у кровати стоит ваза с ноготками. Только Капитана Немо нет, но думаю, в больницу не разрешается проносить черепашек, даже любимых.

Не считая цветов, книг и альбома, комната стерильно пуста. Никакого сходства с Крествилль-Пойнтом – это явно не то место, где Роман хотел умереть. Он не должен умирать в таком месте. Он вообще не должен умирать.

– Айзел, – повторяет он, уже громче, но все равно с невыносимой мукой.

Я смахиваю навернувшиеся на глаза слезы.

– Как ты мог?

– Ты же передумала – я видел. И я не хотел, чтобы ты умирала. Ты слишком много для меня значишь, чтобы я позволил тебе погибнуть. Я хочу, чтобы ты жила, Айзел. Потому-то и сделал все сам, чтобы спасти тебя.

Выставив подбородок вперед, я гляжу ему прямо в глаза. На жутко бледном лице проступают голубые вены. Он выглядит таким хрупким, словно его тело в любую секунду может рассыпаться.

– Спасти меня? Если бы ты хоть капельку переживал за меня, ни за что бы не сделал этого.

Я не сажусь рядом, но подхожу к Роману ближе, глядя, как он пытается покачать головой, – он едва может двинуть шеей. Подойдя еще ближе, я вижу, что горло у него распухло и посинело.

– Я должен был это сделать, Айзел. Я – не ты, я не заслуживаю жизни. – Он с тяжелым хрипом втягивает воздух. – Я не могу жить с тем, кто я есть. С тем, что стал причиной смерти Мэдди.

– Но как же седьмое апреля? И смерть в воде?

Теперь его черед отводить глаза.

– Я не хотел прыгать с Крествилль-Пойнта без тебя, это казалось мне неправильным. И потом, чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что не должен умирать, как Мэдди, – так я словно бы что-то забирал у нее. – Он снова пытается покачать головой. – Не знаю, почему я выбрал машину. Просто у меня вдруг возникло чувство, что если не сделаю это прямо сейчас, то не смогу уже никогда.

Я прячу от него глаза, вжимаясь подбородком в грудь, проглатываю рыдания, но слезы все равно текут по щекам молчаливым потоком.

– Не плачь, – шепчет он. – Иди сюда.

Я не двигаюсь.

– Айзел, пожалуйста.

Глубоко вздохнув, сажусь на стул рядом с кроватью.

Он тянется ко мне, и я беру его за руку – такую слабую и вялую, не то что тогда на ярмарке, когда у меня даже пальцы онемели. Сейчас я чувствую свои пальцы, чувствую все. И мне так этого хочется! Потому что чувствовать – значит понимать, что живешь.