Дама с биографией - Ксения Велембовская Страница 51

Традиционный поцелуй у двери — и добытчик-хозяин погнал по делам. А хозяйка занялась делами чисто женскими: уборкой, стиркой, глажкой, готовкой. Перед уходом постелила на кухне свежую скатерть, сервировала стол на одну персону, налила в хрустальный стакан теплый компот из кураги — к вечеру как раз остынет — и написала инструкцию, где что взять и как разогреть. Голодный и усталый — днем съемка в Останкино, вечером концерт за городом, в Доме культуры какого-то машиностроительного завода, — Мар должен сразу же ощутить домашний уют, тепло, заботу…

Знать бы, что сталось с тем компотом! Выпил его Марк или нет? Ответ на этот глупый будничный вопрос имел огромное, решающее значение.

На улице лил холодный серый дождь. Подхватить Ляльку и на такси рвануть на Ленинский, чтобы там на месте выяснить, что же все-таки произошло, было невозможно: маленькая только-только начала выползать из гриппа, еще ходила с перевязанным горлышком, забитым носом и через каждые десять минут требовала играть в доктора. С повадками, перенятыми у участковой врачихи, «вылечив» всех кукол и плюшевых зверей, она принялась за Люсю: без конца ставила ей градусник, заматывала шею Нюшиным пуховым платком и поила из ложки «микстурой» — тошнотворным холодным сладким чаем. А теперь пыталась закапать из пипетки тем же чаем в нос.

— Ляль, отстань, я не хочу! — увернулась Люся, чуть не плача. — Подожди, у меня, наверное, уже закипел суп.

На кухне она долго не могла вспомнить, зачем сюда прибежала, и опомнилась лишь тогда, когда суп с шипеньем залил всю плиту.

— Хочу игать! — заявилась на кухню агрессивная Лялька с пипеткой наготове.

— Видишь, что я наделала из-за твоих игр! Пойдем, я дам тебе пуговки.

Большая деревянная коробка, куда Нюша, привыкшая экономить на всем, складывала пуговицы, споротые со старых вещей, идущих редко когда на выброс, обычно на тряпки, была спасением. В детстве Люся и сама любила поиграть в разноцветные пуговки, хотя гораздо больше — в куклы, в продавцы или в повара: варила на улице под окошком кашу-малашу из песка и одуванчиков. Ляльке тихие девчачьи радости были чужды, ей бы только что-нибудь сломать или растерзать. Тем не менее она могла часами, ползая по полу, выкладывать из цветных пуговиц разного размера длинные дорожки и узоры. Чтобы это занятие ей не надоело, деревянная коробка с выжженными на крышке шишкинскими соснами хранилась на высоком Еремевнином гардеробе, под самым потолком, выдавалась только за очень хорошее поведение, а ее содержимое называлось «драгоценностями».

— Смотри, Лялечка, вот это — синий цвет, а это — красный. Складывай красные сюда, а синие — сюда. А это желтый… — Люся попыталась придать игре образовательный характер, но маленькая решительно забрала коробку: «Нет, сама!» — и вывалила пуговицы на пол, так что они поскакали, запрыгали, разлетелись по углам.

— Ладно, играй, но учти, чтобы к приходу бабушки все было собрано! Иначе она рассердится и больше не даст тебе свои драгоценности, — строго предупредила Люся. Впрочем, ее тон — строгий или ласковый — ни на что не влиял, результат был приблизительно один и тот же. Воспитанию крошка не поддавалась категорически. Зато мастерски дрессировала взрослых: хочу, дай — и хоть умри!

Оттерев жирную плиту, Люся снова включила газ под кастрюлей, сняла ошметки пены с супа и украдкой, чтобы не спугнуть Ляльку, заглянула в комнату. Узоры из чередования пуговиц разного цвета и размера выходили интересные — у маленькой были явные художественные способности. Кроме того, с пластмассовыми кружочками она общалась, как с живыми существами: непрерывно что-то бормотала на разные голоса, смеялась, уморительно, прямо как бабушка, охала и, стуча кулачком, сердилась.

Ничего не скажешь, творческая натура, улыбнулась Люся. Артистка, в папу.

Стоило вспомнить о «папе», как губы опять задрожали: да где же он, черт побери? что с ним приключилось?

Утешать себя тем, что три года назад она точно так же сходила с ума от безвестности, а оказалось, совершенно напрасно, было глупо. Тогда Марк прятался от кагэбэшников, а теперь от кого? Посещавшую время от времени мысль, что Марк прячется именно от нее — «прелестной лесной феи», неожиданно начавшей качать права, — Люся гнала от себя как недостойную, примитивную, низкую. Такой подленький маневр — прятаться, не отвечать на звонки — не в характере Мара. Он глубоко порядочный, честный человек! Но тогда выходило, что он или разбился насмерть в тот вечер, когда после съемки в Останкино погнал на машине выступать в загородный ДК, или, в лучшем случае, весь переломанный, забинтованный, как мумия, не способный дать о себе знать, лежит в больнице.

В трех больницах, куда она, с замиранием сердца набирая номер, сумела дозвониться — телефон везде был занят намертво, — ей ответственно заявили, что Крылов Маркс Спиридонович к ним не поступал, а в четвертой посмеялись: «Нет, девушка, ни Маркса, ни Энгельса, к счастью, пока не привозили!» Но ведь в Москве еще десятки разных больниц! И за городом тоже. Не имея под рукой большого телефонного справочника и практически ни одной свободной минуты из-за бесконечных капризов больного ребенка, она так и не смогла отыскать Марка, а между тем именно сейчас ему, возможно, больше всего и требовались ее помощь, забота, уход.

Наверное, следовало бы позвонить в Москонцерт, однако номер своего приятеля, администратора Григория Моисеевича, Марк сто раз собирался, да так ей и не дал, а звонок наобум, по все тому же справочнику обернулся бы только унижением: «Крылов?.. Хе-хе-хе… Извините, гражданочка, мы кому попало справок не даем». Что на это ответишь? «Я не кто попало, я мать его ребенка»… Да никогда! Тем более что и Марк — если, по какой-то причине не успев предупредить, он все-таки уехал на гастроли, на съемки или к родителям — после страшно возмутится: «Как ты могла посвящать посторонних людей в нашу личную жизнь?! От тебя, Лю, я такого не ожидал! Ты же знаешь, что у нас за публика: сплошные сплетники и интриганы. В конце концов, уж если бы я дуба дал, Гришка тут же сообщил бы тебе об этом. Григорий обожает разносить дурные вести».

Но пусть бы Марк возмущался, пусть бы кричал и топал ногами — что, впрочем, невероятно, — лишь бы был жив! Рука опять потянулась к телефону, но Люся остановила себя: хватит, иначе и впрямь сойдешь с ума. Надо ехать. Сегодня. Не откладывая. Как только вернется Нюша.

Вымокшая под холодным дождем, с заплывшим от флюса правым глазом, Нюша приплелась лишь в восьмом часу, после работы «незнамо сколько» просидев в очереди к зубному.

— Баба моя любимая! — кинулась к ней от телевизора Лялька, и бабушка, опустив на пол сумки с продуктами, подхватила ее и принялась целовать распухшими сизыми губами.

— Ах ты моя золотая-золотеная!.. А я тебе селедочки купила… Будем с тобой селедочку кушать?.. С картошечкой, с маслицем… Люсинк, ты взяла б ее, что ль? Чегой-то у мене руки трясутся. Видать, от нервов.

С трудом отодрав от нее Ляльку, которая уже лезла «любимой бабе» пальцем в рот: «Дай, дай, погла́зу, и не будет бо-бо!» — Люся утащила маленькую садистку в комнату, к телевизору, и вернулась, чтобы помочь матери: чем скорее та разденется, поест и передохнет, тем скорее можно будет уехать. Однако Нюша, как солдат, вернувшийся с фронта, никак не могла выговориться — еле ворочая языком, тем не менее радостно, с живым блеском в незаплывшем глазу.